Денис Драгунский - Богач и его актер

— Встань, — сказала мама. — Как говорится, спасибо за сочувствие. И не тебе учить меня морали, сынок. — Помолчала и добавила: — Я ничего особенного не имела в виду. Но когда сын учит мать морали — это неприлично. Сядь.

Ханс повиновался. Она замолчала, подвинула к нему бутылку:

— Выпей еще коньяку.

— Не хочу, — отказался Ханс.

— Правильно, — одобрила мама. — Серьезные разговоры надо вести на трезвую голову. Ты говоришь, грех проклинать? Да ее хоть всю запроклинай, ей это тьфу. Она ни в Бога не верит, ни в людей, ни в совесть, ни в благодарность. Сколько я для нее сделала, сколько мы для нее сделали… Она на все наплевала.

— Ужасная история, — взволнованно произнес Дирк. — Но, господин Якобсен, тут какая-то непонятная штука получается. Вроде как небольшое противоречие, позволю себе заметить.

— Какое еще противоречие? — недовольно осведомился Якобсен.

Ему не понравилось, что Дирк его перебил в таком волнующем, в таком патетическом месте. Он даже слегка раскраснелся рассказывая. Он ходил по комнате, меряя ее своими длинными ногами, встряхивал головой, глядя то на Дирка, то в окно, то на картины на стенах, и рассказывал, рассказывал, рассказывал, погружаясь в эти тяжелые для него воспоминания, — и вдруг бабах! Противоречие! Тоже мне, сценарист выискался.

— Какое еще противоречие?

— Ну, помните, вы говорили мне, что были самым главным ребенком в семье и что в купеческих семьях, в старинных купеческих семьях, — со всей вежливостью подчеркнул Дирк, — все внимание сыну, а вот девушка — это я вашими словами говорю — как бы отрезанный ломоть. Что девушку важно подготовить к замужеству, дать ей приданое и, попросту говоря, забыть о ней. Пускай навещает на Рождество и Пасху, поздравляет родителей с днем рождения, ну и мы ее поздравим, и довольно. Это же вы мне объясняли, что девушка-аристократка — это да, это ресурс семейного продвижения, козырная дама в семейной колоде, которую нужно подложить под козырного короля, чтобы породниться с достойной семьей. А здесь-то что?

— Здесь любовь и надежда, — ответил Якобсен. — Ясное дело, никто не рассчитывал на то, что Сигрид принесет в дом миллионы или охомутает какого-нибудь барона, чтобы внуки моего отца были не просто Хан-сены и Йенсены, а бароны вот какие-нибудь эдакие. Простите, я немного волнуюсь и не могу подобрать красивую фамилию, да и неважно. — Якобсен махнул рукой. — Конечно, мы жили в двадцатом веке, после великой войны, которая все перевернула, и, конечно, девушка имеет право на самостоятельный выбор, но ведь надо знать какие-то границы. Самостоятельный, пускай даже экстравагантный выбор — это значит выйти замуж за богатого японца, или поехать учиться испанскому языку в Буэнос-Айрес, или организовать, как я уже не раз говорил, какую-нибудь благотворительную контору по помощи… да кому хотите, хоть местным сироткам, хоть голодающим детям Китая. Или наоборот — стать художницей, поэтессой, музыкантшей. Но — по-настоящему, всерьез! Или самый нормальный, без всяких выходок, но тоже свободный выбор — рожать детей и ухаживать за мужем, стать хозяйкой большого дома. Необязательно богатого, господин фон Зандов. Поймите меня правильно. Вы, очевидно, думаете, что Якобсен — это какой-то спесивый индюк, что он лопается от сознания того, что обладает миллиардами долларов, а также заводами и пароходами. Уверяю вас, нет. Клянусь вам всем святым, нет. Да, я очень богат, да, я очень могуч, — и он криво улыбнулся, — но, как оказалось, я был недостаточно могуч для того, чтобы спасти свою сестру. Пусть бы она вышла замуж за кого хочет. Пусть за бедного клерка, за честного труженика, не надо улыбаться, я произношу эти слова на полном серьезе, я тоже честный труженик, хоть и миллиардер, поэтому уважаю любого честного труженика, который работает счетоводом или обыкновенным рабочим на одном из моих заводов. Но вот пьянство, кокаин, безделье, свальный грех, разврат в грязных логовах каких-то якобы художников и вроде бы поэтов — вот это все, дорогой господин фон Зандов, почему-то не входит в мое понятие свободного выбора. Как-то не вмещается, вы уж извините меня, старого мещанина и филистера.

— А, собственно, почему? — возразил Дирк. — Ведь свобода, она неделима. Если человек свободен делать что-то одно, значит, он свободен сделать что-то другое. Иначе это получится, знаете ли… Мы этого хлебнули в своем государстве, когда я был совсем еще маленький. Мать рассказывала. Мы были абсолютно свободны хвалить фюрера и поливать грязью русских, англичан и евреев. Вот эту нашу свободу никто не ограничивал. Мы могли свободно ненавидеть негров и китайцев, креолов и мулатов, Ротшильдов и Маунтвернеров, нам никто не мешал презирать румын и поляков — такая широкая свобода, не правда ли?

— Глупо! — отрезал Ханс Якобсен. — Нелепая манера переводить обыкновенный человеческий разговор на политику и особенно на Гитлера. Там все другое. При чем тут я, мой отец, моя мать и Гитлер? Давайте проще. Каждый человек в нашей свободной стране имеет право вести себя на улице как ему вздумается, но вот плевать в рожу встречному прохожему, публично заголяться и мочиться — это почему-то не входит в рамки свободы, и я думаю, что это правильно. Ваш пример с нацизмом — совсем неудачный!

Видно было, что он оскорблен до глубины души. И даже не тем, что его сравнили с Гитлером, а тем, что Дирк фон Зандов пытается встать на сторону Сигрид. Пытается объяснить, что она, быть может, всего-то навсего хотела освободиться от оков буржуазной семьи с многопоколенными традициями и просто пожить как ей нравится.

Осознав это, Дирк перевел дыхание и сказал:

— Конечно, я был неправ. Сравнение глупое, правда. И, уверяю вас, господин Якобсен, я целиком и полностью на вашей стороне. Тем более что у меня тоже было что-то такое, похожее. Отчасти похожее, я хочу сказать. Должен вам признаться, у меня есть — теперь вернее сказать была — незаконная дочь. Ее мать не захотела заключать со мной брак. Тоже эти странные новации: «Я хочу родить ребенка для себя!» Хотя время было довольно голодное. Мне было всего двадцать два года. Я только-только нашел работу. Верите ли, я больше половины своих денег отдавал туда, этой женщине и ее дочери. Они меня не желали знать, хотя деньги брали. Дочь училась в школе за мой счет. Нет, школа-то была государственная, само обучение ничего не стоило, но учебники, школьная форма, карандаши и краски, завтраки, например, — за это надо было платить. Я платил. Но знать меня они все равно не желали. Ни мама, ни, что особенно печально, дочка. Ей почему-то очень не нравилось, что я актер. Вероятно, она мечтала, чтобы у нее папа был богатым лавочником. Ох! Бестактно выразился. Вы не обижаетесь?