Геннадий Карпов - Шёл я как-то раз… [Повести и рассказы]

Однажды вечером мы, как обычно, сидели на кухне под навесом, слушали радио, курили. Я тогда ещё не курил, но зато обеспечил всех курильщиков отряда мундштуками из ольхи. Народ курил сигареты без фильтра «Памир», который тут называли «Дядька с палкой» из-за соответствующей картинки на пачке. Докурить сигарету без фильтра до конца невозможно. Кто обжигал пальцы и губы, стараясь всосать лишний сантиметр курятины, кто скуривал чуть больше половины и, подавив горестный вздох, выкидывал окурок в костёр. Для курильщика это всё равно, что выкинуть бутылку, в которой ещё плещется добрых семьдесят пять граммов. Видя людские страдания, я от нечего делать вырезал из ольхи нечто ажурное, нагретым на костре гвоздём прожёг мягкую сердцевину и вручил, кажется, повару. Тут же посыпались заказы в количестве трёх по количеству курящих. На другой день все уже курили мои мундштуки. Через неделю курения обнаружилось, что отверстия в моих изделиях заросли никотином, и их пришлось прочищать. Это вызвало оживлённую полемику на тему – а что же тогда творится в наших лёгких? В итоге повар к концу сезона бросил курить, а Вася к концу сезона выбросил чубук, заявив, что смысла в куреве не видит, коли весь никотин осаждается по дороге в его организм.

В тот вечер, когда я создавал свой первый мундштук, по какой-то волне передавали радиоспектакль «Емельян Пугачёв» по Василию Шукшину в исполнении Михаила Ульянова. Вообще, радио для геолога – это единственное окно в большой мир. А поскольку геолог – существо крайне любознательное, то и окно это открыто постоянно, и «Альпинист» за сезон высасывал минимум три батарейки «Крона». Советские новости разнообразием не отличались, а вот радиоспектакли выдавали – любо дорого послушать. Это были не нынешние аудиокниги, под которые хорошо засыпать и где чтец ставит ударения куда бог на душу положит. Там народный артист СССР под музыку и звуки боя, плеск волны и скрип колёс исполнял действо, выкладываясь не хуже, чем на сцене московского театра. Поэтому целый час мы сидели в полной тишине и темноте, пили чай, били комаров (Коновалов только один раз прервал молчание, убив очередного напившегося гада. Он внимательно посмотрел на труп в мозолистой ладошке, подумал и глубокомысленно заметил: «Они против нас как китайцы: у нас – сила, но их, опять же, дох..я». ), подкидывали поленья в костёр и слушали раскатистый ульяновский бас. «Кто-то полем, полем, полем. Кто-то белым голубе-е-ем!» – доносилось из «Альпиниста». И хоть динамик был слабенький, и не то что про три дэ – про стерео-то в те времена никто слыхом не слыхивал, а у меня перед глазами проносились казаки, и крепостные, обдирая в кровь руки, тащили пушки через непролазную грязь, и Емельян волновал тёмный народ горячими речами. Роман был длинным. Через час Ульянов умолк, а женщина объявила, что продолжение ждите завтра в это же время. Далее – вести с полей.

– Только четвёртую часть прочитали. Ещё три вечера будет! Хорошо читает! – зевая, сказал Коляколя, собрал подсохшие у костра портянки и полез в палатку ночевать.

Это его замечание не то что меня удивило, но как-то запомнилось. И действительно, три последующих вечера мы в девять наливали в кружки смолу, который тут назывался чай, замолкали, и передо мной разворачивалось великое и кровавое действо под Оренбургом. Я смотрел на темнеющий лес, на сполохи костра, и голос Михаила Ульянова гремел в тайге над Большой Кетью, и у меня временами шевелились волосы на затылке от грандиозности картины.

На следующий вечер по радио пели какую-то оперу, и мы заскучали. К хорошему привыкаешь быстро, и после ульяновского реализма тенор из Новосибирска как-то не пёр.

– Вот бы ещё почитали чего-нибудь! – заметил я. – Хорошо бы «Угрюм-реку» Шишкова!

Дело в том, что незадолго перед началом сезона я прочитал несколько произведений Шишкова и был покорён и поражён.

– Да, про Фильку Шкворня и Тузика спиртоноса тут слушалось бы в самый раз! – заметил Коляколя, и вдруг, глядя на костёр и словно бы читая текст, лежащий перед ним в этом костре, начал тихо декламировать своим хриплым прокуренным голосом: – В каком-то капище был деревянный бог, и стал он говорить пророчески ответы и мудрые давать советы. За то от головы до ног обвешан серебром и златом. Стоял в наряде пребогатом, завален жертвами, мольбами заглушён и фимиамом надушён. В Оракула все верят слепо, как вдруг – о чудо, о позор… – Коляколя закашлялся, хлебнул чая, курнул и продолжил уже громче, – заговорил Оракул вздор. Стал отвечать нескладно и нелепо. И кто к нему зачем ни подойдёт, Оракул наш что молвит, то соврёт. Ну так, что всякий дивовался. Куда пророческий в нём дар девался? А дело в том… – чтец вновь курнул, поднял вверх указательный палец и торжественно, в ульяновском монументальном стиле подытожил, – что идол был пустой и саживались в нём жрецы вещать мирянам. И так, пока был умный жрец – кумир не путал врак. А как засел в него дурак, то идол стал болван болваном. Я слышал – правда ль? – будто встарь судей таких видали, которые весьма умны бывали, пока у них был умный секретарь.

Коляколя замолк, хлебнул чаю, докурил сигарету до мундштука и вставил на её место другую.

Мне сначала показалось, что у меня что-то со слухом. Или с глазами. Ну не вязался в моём мозгу бородатый беззубый горняк и бич Коновалов с тем эмоциональным явно подготовленным чтецом, который только что выступил перед нами! Пока я молча сидел и пытался сопоставить несопоставимое, Коляколя прочитал пару стихотворений Есенина, пару – Лермонтова, ещё одну басню Крылова, докурил вторую пачку «Дядьки с посохом» – свою суточную норму – и полез в палатку.

Следующим вечером, сидя у костра, я спросил его – откуда он знает столько стихов? И услышал короткий рассказ. Коновалов – сирота. Его родители погибли в блокадном Ленинграде, и он всё детство провёл там же, в колонии «Красные зори». Еле выжил. С голодухи ел траву и молодые листья с деревьев. Многие товарищи умерли, он лично возил их на кладбище. Единственное светлое воспоминание из его детства – учитель литературы (Фамилию я к сожалению не помню.) и книги. Ну, конечно, день снятия блокады, когда он выпил целый стакан сладкого чая с белым хлебом, и день победы. Потом работал на разных стройках, благо после войны их было – завались. Постепенно добрался до Сибири, тут и остался. Женился, стал попивать, развёлся. И всё что ему надо на выходной или праздник – это бутылочку и книжку. Стихи специально не учил. В детстве у него была феноменальная память, и всё, что прочёл в десять лет – может прочесть и теперь. Последнее время читает прозу. Наизусть, конечно, всё не помнит, но сюжеты, главные герои – всё тут (Он постучал себя по грязной кепке.)