Геннадий Карпов - Шёл я как-то раз… [Повести и рассказы]

– Дай поспать мне хоть чуть-чуть. Мне н-не холодно.

– Время скажи, гад! Мои часы встали, Китай херов! Завёл к чёрту на рога, а теперь сидишь, нюни распустил, кабан шестирёберный! Я думал, ты правда таёжник, а ты чмо ползучее! Тебе блох на жопе пасти, а не в тайгу ходить! Вставай, пока можешь, рассвет уже скоро. Мне нафиг тут не нужен центнер мороженой свинины!

Всё это Валя проорал хриплым чужим голосом – горло саднило от спирта, – и на одном дыхании, причём гнусаво: вода в носу всё-таки замёрзла.

Удивительно, но Васю проняло. Он покрутил головой, разминая мышцы шеи, махнул туда – сюда руками и резко сморщился:

– Как больно! Суставы замёрзли. Х-холодно, аж зубы пляшут. Н-не вспотеть бы от дрожания.

Он криво зевнул, в темноте долго глядел на циферблат, потом проскрипел:

– То ли пять, то ли шесть. Лучше шесть, тогда часа два ещё проторчим тут. А костра нет. Х-хреново. Когда же это кончится! Вторые с-сутки на морозе.

– Твоя очередь по дрова идти, заодно и согреешься.

– Нет, Валя, не пойду я никуда. Не могу. Да и бесполезно это, мы сейчас его уже не разожгём. Я его п-пузом затоптал. Повымокнем только зря да силы потратим. Давай-ка лучше попляшем да порем, криком погреемся. Только я сперва балласт солью.

Он присел пару раз и, кряхтя, полез из ямы.

– Из чего бы мне поссать, не подскажешь? Пипетка смёрзлась, падла. Если до дому доберусь живой, скажу Нинке, чтоб отогрела х-хорошенько. Дыханием. Никогда так не замерзал. Г-градусов с-сорок пять в тени.

– Что за Нинка? Не Сорокина из второй группы?

– Нет, ты её не знаешь. Любовь очередная. Задница – класс, а как лицом повернётся, так всю задницу п-портит.

– Смотри, как бы медведица-шатуниха Нинку не опередила, а то от тебя только и останется, что мёрзлая пипетка Нинке на память. Прикинь, как её хоронить будут, с какими почестями! И надписи на венках: «Письке от Сиськи». Или: «Спи спокойно. Группа пипеток».

Вася прикинул и рассмеялся:

– Не, Валюха, не должны мы с тобой сегодня сдохнуть.

Похоже, Васины резервы на морозе были больше Валиных. Он быстро пришёл в себя, хоть и продолжал стучать зубами. Худой же его товарищ выжимал из себя последние калории, подпрыгивая и боксируя непробиваемого друга в плечо. Прошёл час, другой. Сил прыгать и приседать уже не было. Они сели на подстилку, перетащив её на место костра, спина к спине, и стали молча ждать. Когда тьма стала не такой густой, Валя с трудом расклеил чёрные губы и заметил:

– Светает. Быстрей бы. Левый глаз отдам за горячую грелку.

Хотел подняться, но не смог. Он вдруг с ужасом представил, что сейчас надо будет надевать рюкзак и снова идти по снегу, проваливаясь по колено. На этот раз Вася поднялся первым:

– Собираться надо. И н-не трясись, на тебя смотреть х-холодно.

Пока, еле шевелясь, как два зомби, они упаковывали рюкзаки, небо стало серым, уже видны были контуры гор на его фоне. Они посмотрели на свои закопченные робы, пощупали обмороженные носы.

– Прости, братан! – с чувством вдруг произнёс Вася и отвернулся.

– Да ладно, живы пока! – свеликодушничал друг.

Они выбрались из ямы, надели лыжи и, с трудом разгибая суставы, поскрипели дальше. «Интересно, какая у меня сейчас температура? – подумал Валя промёрзшими мозгами. – Градуса тридцать два? А, может, двадцать восемь? Видела бы мама!»

Через триста метров они наткнулись на динамитку. Постояли молча.

– Ну что, зайдём или мимо проскочим? – без эмоций спросил Вася, заглядывая внутрь, будто проскакивал мимо очередного ларька с пирожками на проспекте Мира.

Изба просвечивала насквозь, меж трухлявых брёвен хоть палец суй, но в углу стояла печь, а рядом лежали дрова. После двух бессонных ночей соблазн был слишком велик. Они растопили ржавую буржуйку, вскипятили чай, проверили, не загорится ли что, и завалились спать на нары. Уже засыпая, Валя услышал:

– Ты почему меня чмом назвал? Борзеешь потихоньку, студент? И в костёр меня ронял?

– Оборзеешь тут с тобой!

В крохотной избе сразу стало невыносимо жарко, с потолка закапали капли, но измученные люди и не думали реагировать на такие мелочи. Сейчас для них было выносимо всё, кроме холода. Они проснулись лишь в одиннадцать от мороза, проспав два часа. Печь была ледяная, будто и не топили её, потолок – во льду, зато на улице вовсю светило солнце. Первые полчаса спросонок ноги не двигались, но дальше пошло веселей. Они ещё дважды пересекли медвежий след и, наконец, достигли перевала.

– О-хо-хо! – заорал Вася во всю дурь.

– Не ори! Медведь услышит.

– Теперь-то я до избы и съеденный дойду! Тут километра три осталось, и всё под гору.

Уже смеркалось, когда перед ними предстала огромная поляна. На ней из снега торчали безглазые полуразваленные избы и покосившиеся заборы. Пройдя весь посёлок, Вася с гиканьем припустил к стоявшей на отшибе единственной целой избе.

– Радость ты моя! Вот был бы номер, если б с ней что-нибудь случилось за год!

– Будет номер, если нас там сейчас медведь ждёт, – обеспокоился Валя.

Но следов вокруг не было, стёкла – на месте, дверь припёрта снаружи поленом.

– А вдруг он на чердаке спрятался и нас ждёт? – подал мысль Валентин, у которого страшный зверь не выходил из головы.

Но друг уже штурмовал присохшую дверь. Они вошли в тёмные сени, открыли ещё одну дверь, и взору их открылась комната, некогда бывшая жилым деревенским помещением, попросту – избой, а ныне превращённая в охотничью избушку со всеми вытекающими последствиями. В комнате было темно. Вася ворвался внутрь, пригнув голову, так как дверь была сделана явно не по его росту, и с ходу что-то забодал. Сматерился, шагнул в сторону и снова куда-то врезался:

– Чё тут понавесили? Бегемотов сушёных, что ли?

– Может, слоновий тампакс? – подсказал Валя, недоверчиво заглядывая под нары.

Толстый, согнувшись в три погибели, крадучись прошёл к дальней стене, в которой тускло светилось загаженное мухами окошко. Под ним красовался сколоченный из неважно струганных досок средних размеров стол, по бокам – двое широченных нар. Уронив на левые рюкзак, Вася закряхтел, распрямляя спину, и блаженно простонал:

– Вернулся дрозд на обсиженное место!

Валя упал на правые, не в силах вылезти из вросших в плечи лямок. Они осмотрелись, привыкая к темноте и застоявшемуся воздуху, густой смеси мышиного помёта, плесени, табачного дыма и псины. Комната была примерно четыре на пять метров, между потолком и Васиной макушкой зазор не просматривался. Кроме вышеуказанной мебели почти посередине избы, чуть ближе к левому краю и дверям, стояла солидная буржуйка, целый буржуй, обложенная двумя рядами кирпичей, а к потолку были привешены целлофановые кули, штук десять. Их хозяева, видимо, так прятали что-то от мышей, но кули были в дырках и полны мышиного дерьма. Здешние мыши явно не собирались умирать с голоду. На оббитых дранкой стенах кое-где сохранилась штукатурка и газеты с портретами Сталина и Калинина вместо обоев. После снежной ямы и щелястой динамитки это был дворец. Но времени на восторги оставалось мало. Быстро темнело, поэтому друзья, спев «Боже, дураков храни!», принялись за благоустройство. Первым делом они сняли все мешки и, обсыпаясь следами мышиной жизнедеятельности, вынесли в сени и сложили там горой. Похоже, когда-то давно в мешках были сухари. Дров нигде не было, но Валя, забыв бояться мороза и шатуна, вызвался сходить до ближайшего забора. Большой друг с удовольствием доверил ему эту почётную обязанность: