Альфред Дёблин - Пощады нет

Отмечая поворот Деблина в новом и столь необычном для него направлении, нельзя не сказать о целом ряде и политических и художественных провалов в книге «Пощады нет».

Зло критикуя капитализм, Деблин терпит неудачу, как только переходит к художественной конкретизации революционных идеалов. Правда, Деблин явно предпочитает постулировать их абстрактно, говорить «вообще» о революции. Но когда самим ходом развития фабулы писатель вынуждается затрагивать эту острую тему, она получает разрешение, которое порой отдает даже каким-то туманным, полуанархическим душком.

Образ Пауля, представляющего, по замыслу Деблина, идеал пролетарского революционера, в этом отношении безусловно порочен. Наделив Пауля идейностью, готовностью в любую минуту отдать свою жизнь за дело освобождения пролетариата, Деблин придает, однако, Паулю и такие черты, которые резко противоречат подлинным пролетарским революционерам.

Не говоря о бесконечных «романтических» переодеваниях Пауля то в женское платье, то в фешенебельный костюм заграничного джентльмена, не говоря уже о завязанных глазах и прочих рокамболевских штуках, которыми Пауль украшает «приемы» своих посетителей, — не может не вызвать резкого осуждения та совершенно чуждая пролетарской революции авантюристическая черта, которая столь явственно чувствуется в фигуре Пауля.

Вместе с тем, видимо, стремясь противопоставить неустойчивому Карлу образ идеального во всех отношениях «революционера», Деблин превращает Пауля в некую ходячую р-р-революционную схему, с глазами, которые «невероятно блестели, отливая сталью».

Порочным итогом этой «революционной» схематичности является способ разрешения автором политического и личного конфликта между Паулем и Карлом.

Абстракция, схематическое видение мира приводит Деблина к тому, что весь свой роман он пытается построить вне времени и пространства. Если в «Берлин — Александерплаце» конкретность в виде разбушевавшейся оргии явлений и фактов целиком подавляла автора, то теперь Деблин, сохранив лишь немецкие имена действующих лиц, во всем остальном тщательно избегает малейшей конкретизации. В романе фигурирует борьба капиталистов и пролетариата (вообще!). Но нет даже ни единого упоминания, в какой, собственно, стране и в какую пору разыгрывается эта борьба классов. Правда, действительность буйным ветром врывается в схему и приносит с собой слова, пахнущие печальным ароматом современности: война, инфляция, кризис. Но все это усердно зашифровывается писателем, лишается конкретных, жизненных красок и тем самым обедняется.

И в свои изобразительные средства Деблин переносит эти же черты. Стремясь донести свои идеалы до нового для него читателя в возможно более простой, ясной и отчетливой форме, Деблин и здесь «перегибает палку». Ударившись в другую крайность, он весьма чувствительно ограничивает выбор красок, которые, вообще говоря, обильно украшают палитру этого талантливейшего художника. Если в былую пору яркие и сверкающие образы сплошь и рядом играли самодовлеющий характер словесного орнамента, скрывавшего полную растерянность мышления, то теперь Деблин готов облечь свою мысль в архискромный и не в меру простой наряд. Сплошь и рядом это приводит к упрощенности.

Это отнюдь не значит, что Деблин совершенно вытравил краски из своего нового полотна. Нет, писатель может заставить деревенского парнишку Карла, впервые попавшего в огромный в чужой город, радостно приветствовать встречных лошадок: «Идя мимо, он погладил морду коняке, и ты, здесь!» В великолепной картине застланного фабричным дымом городского неба Деблин способен дать замечательным образ «обездушивающего» капитализма: «Кроваво-огненный свод воздвиг под собой город, чтобы ночью обособить себя от небаи его тайн и быть только городом, городом, городом. Телом, из которого ушла душаи которое, разлагаясь, фосфоресцирует, — таким представляется во мраке этот грохочущий город».

Но нельзя не почувствовать, что в новом своем романе писатель скупится в полной мере развернуть присущее ему богатство языка, явно обедняя тем самым свое художественное мастерство.

Видимо, Деблин настолько увлекся новым, непривычным для него и, к сожалению, далеко еще не понятным содержанием, что оставил в забвении форму. Между тем рабочий класс, которому Деблин в своем романе «Пощады нет» высказывает — хотя и по-своему, с большими провалами — свое сочувствие, не только не признает аскетизма, но, в противовес всей предъистории человечества, и в частности ее капиталистической эпохе, является провозвестником невиданно полнокровной, многокрасочной и цветущей жизни.

Деблин — один из талантливейших писателей Германии. Капиталистическая действительность, долгие годы представлявшаяся Деблину в пестрых лоскутьях и даже лохмотьях, до сих пор казалась ему чем-то извечным. И чрезвычайно многозначительно, что после прихода фашистов к власти и этот ветеран экспрессионизма покинул свой экспрессионистский Кифгайзер и направился, хотя и оступаясь и основательно блуждая, по дотоле неведомой ему реалистической дороге.

Я. Металлов.

Одетые во все черное, они стояли на маленькой открытой платформе — мать, не шевелясь, на самом солнцепеке, между двумя крестьянками, которые натягивали на лоб свои пестрые косынки и отгоняли мух, осаждавших их голые икры; поставив ладонь козырьком над глазами, женщины всматривались в даль, но поезда не было, все еще не было, — слишком рано выехали из дому, с утра уже двинулись, чтобы, наконец, избыть это горе, это расставанье.

Мать стояла в своем глубоком вдовьем трауре, зажав в левой руке платочек и букет цветов, в правой — сумочку с деньгами и документами. Дочурка в черном капоре, выряженная по-воскресному, крепко ухватилась за юбку матери и, засунув в рот большой палец, смотрела на братьев, на большого и маленького, неутомимо шагавших взад и вперед вдоль рельсов; оба были в новеньких дешевых курточках, в слишком обтянутых длинных брючках; на круглых мальчишеских головах непривычно выглядели шляпы с траурным крепом. Изредка мальчики разрешали себе передохнуть и потолковать за спинами женщин насчет ящиков, нагроможденных один на другой, будто маленькая крепость: вот в этом — посуда, в этом — тоже посуда, здесь — мамины вещи, здесь — вещи Марихем, здесь — старые часы.

Но вот загудели рельсы, мать подняла девочку на руки, двое парней в форменных фуражках вышли, покуривая, из станционного домика, один взял пустую тележку и подкатил ее к ящикам: мальчуганы засуетились, они заметили далеко на линии черную растущую точку; громыхая и качаясь, поезд приближался, паровоз поднимал свой железный щит все выше, выше, в такт тяжелой поступи машины дробно грохотали рельсы, поезд подходил, разбрасывая клубы пара; огромный, замедляя дыхание, тяжело сопя, он с трудом успокоился и, заскрежетав, остановился.