Альфред Дёблин - Пощады нет

Карл раскаивался — он напрасно сказал им о загранице. Они могли использовать это для мести к ему. Когда одураченная чета стала шепотком делиться своей тайной с друзьями (кто станет вспоминать об их намерении определенным образом обеспечить свои деньги), друзья всплескивали руками, и слышались голоса: измена, грабеж среди бела дня, так всякий, кому его пашня не родит хлеба, может отправиться за границу (с каким бы удовольствием они сами, если бы могли, сделали это!). Майор и майорша могут быть спокойны, Карл не ускользнет от них, для этого существуют связи с налоговыми и таможенными инстанциями, и если в данный момент этих связей нет, то их можно установить. Карл взбунтовался против их класса, так пусть же он почувствует его силу.

На тесных и широких улицах городской бедноты, где вечерами бродил Карл, двигалось множество всякого народа, и здесь лучше, чем в центре города, заметно было то, что происходит. Вблизи слышны были проклятья и душераздирающие стоны людей, по которым ударяет безжалостный молот угнетения. Карл работал у себя на фабрике то в необычайном возбуждении, то тупо и безнадежно, все время напряженно ища выхода. С невероятными трудностями осуществлялось предприятие, о котором он намекнул майору и его жене, то самое, продиктованное отчаянием и, как он хорошо знал, недозволенное дело — частями переводить за Границу и некоторые установки и методы производства, которые, может быть, будут лучше окупать себя. Еще недавно это было бы просто и легко осуществить, теперь же это требовало уплаты огромных пошлин, если не запрещалось вообще. Налоги и пошлины вырастали непреодолимыми преградами, преграды эти предприниматели старались обходить на тысячу разных ладов, основывая, якобы, филиалы за границей, пересылая машины частями, под предлогом ремонта. В общем же это была несолидная работа. Ничего лучшего Карлу в голову не приходило.

Он продолжал вести двойную жизнь. На фабрике он был попрежнему суровым патроном, обремененным множеством забот. Вечером, при одной мысли о мертвом доме, ему становилось дурно. Лицо Карла и манера держать себя, изменились, дыхание стало медленней и глубже, в голосе зазвучала какая-то более мягкая нотка; порой секретарша, неожиданно войдя в кабинет, заставала патрона в мальчишески мечтательной задумчивости, он смотрел перед собой с простодушно-ласковой улыбкой. Часто случалось теперь, что патрон разговаривал со стариком-доверенным на личные темы, чего прежде никогда не бывало. Иногда, мрачно глядя из окна своего кабинета, он вдруг с ужасом осознавал, что он действительно погибший человек, без семьи, без дома, одно ему осталось, — эта стонущая, подыхающая фабрика, которая не жила и не умирала. И снова вспыхивала эта одержимость его; он, очертя голову, бросался в нее, она ускоряла его шаги, Юлия — Хозе, Хозе — Юлия, поймать их, они во всем виноваты, уничтожить обоих — и он шел к женщине, к женщине, безразлично, было ли в ней сходство с Юлией или не было. Ибо инстинктами его владела не любовь, рожденная в душе, связывающая со всем миром; грубые и неотесанные, они жили в глубине его существа как отвратительный отброс я лишь изредка поднимались на поверхность, искаженные и искажающие, нелепые и смешные в торжественном облачении супруга — как Юлия содрогалась. сталкиваясь с ними! Но вот облаченье это изодрано, оно снедает его и делает своей жертвой. Обессиленный, он молил: я не хочу, освободите меня кто-нибудь, спасите меня, не дайте мне погибнуть, так можно дойти до человекоубийства или самому отрубить себе голову. — И он блуждал по городу, трясясь от холода в теплый летний вечер, подняв воротник пальто, бродил он по улицам, где безнадежность и печаль (не общий ли у нее корень с его тоской?), рожденные другим горем, вновь поселились на своих старых квартирах. Он носился, он блуждал по улицам, не замечая. что тысячи и десятки тысяч носятся, подобно ему, в этой части города и в других, в других городах, все они потеряли оседлость, на месте стоят одни дома. Каждый из этих тысяч думал, что он один, но это было каиново клеймо, знаменье времени. брат не узнавал брата. Слепые люди, убитая правда! Власть и тщеславная наука могли торжествовать.

Вскоре Карл заметил и еще одно; хорошо было пить, много пить.

Ночь. Бедное загнанное человеческое тело лежит, лист, упавший наземь вместе со многими другими во время великого листопада, свернулся, ссохся. Карла ничего больше не трогало. Но в ночной тьме над ним зажигалось маленькое тихое пламя. От недели к неделе оно становилось ярче. Это было то пламя, которое по существу звалось «Карлом», пока гора еще не обрушилась на него. Карл видел теплые, хорошие сны. Он лежал неподвижно. Ему снилась большая, суровая фигура, она сидела и ходила, о чем-то говорила и что-то делала. Лицо было темное, как туча, и глаза могли бы заглянуть Карлу в самое сердце. Кто было это громоздкое существо — мужчина или женщина?

У этого существа было широкое львиное, гривастое лицо, сладостные и властные речи, ему можно было только подчиниться; как грозовая туча было выражение лица.

Приходилось ли тебе поздней осенью итти по лесу? Нога тонет в сплошной бурокрасной листве, но неожиданно то тут, то там глаз твой радует зеленый стебелек травы. Кажется, что опавшие листья задушат зеленый росток. Но нет, они рассыпаются, гниют.

Как — то вечером, довольно поздно, Карл воспользовался отсутствием горничной и в припадке жесточайшего душевного кризиса совершил варварское деяние. Ударив молотком по мозаичной двери своего редкостного шкафа, он разбил ее в куски, он размахивал молотом, обрушивая его на картины, вазы. Делал это он без всякого воодушевления и без всякого ожесточения. Работал с усердием добросовестного рабочего. Разбивая вещь за вещью, он отдавал себе полный отчет в том, что делает это без всякой злобы. Со звоном полетели на стол осколки чудесной старинной лампы. Одним ударом он свалил жестяного рыцаря. Раздался такой звон, что он затаил дыхание и прислушался, не идет ли кто. Он выпрямился, вышел, в столовую, постоял, прислушиваясь, в коридоре. Нигде ни звука.

Он снял пиджак и повесил его на спинку стула. Проходя мимо рояля, он задел его. Оглянувшись, он посмотрел на рояль, потянул огромное драгоценное покрывало, вышитое Юлией, вазы и фотографии покатились на ковер, он поднял покрывало с его длинной бахромой, бережно надел его на плечи и с серьезным видом прошелся по комнате. Опустившись в углу на стул, откуда виден был весь музей, он окинул его взглядом. Все было спокойно. Он убедился, что все лежало так, как раньше, на стене и на потолке ничего не шевелилось. Тогда он перебросил покрывало через голову и застыл. Сидел с закрытыми глазами. Прошло четверть часа, полчаса. Он вяло опустил плечи. Захотелось спать. Он отбросил с лица бахрому, посмотрел перед собой, зевнул. Встал, пошел, покрывало волочилось за ним. Он оперся, обессиленный и задумчивый, о стол, и вдруг, откуда-то из пустоты выплыла мысль и в одно мгновенье овладела им с дикой силой: смилостивиться над вещами, достать на кухне керосин и спички, облить их, пусть огонь испепелит все, беги, сбрось с себя этот платок, достань банку, спички, потом открой балконную дверь, взгляни вниз на улицу, наклонись глубоко-глубоко, попробуй перелезть через решетку, и если ты выпустишь ее из рук…