Альфред Дёблин - Пощады нет

— Ах, Юлия, не прикасайся ко мне, — запачкаешься.

Она не в состоянии вернуться после этого разговора домой, она думает, у кого бы спросить совета, у кого-нибудь из чужих, не у Эриха. И она вспоминает о старом директоре школы, где она училась, директор давно уже вышел на пенсию, он часто бывал у них дома, это был добрый и умный человек. И она едет к нему, время раннее. Старенький, сгорбленный, он сидит в кресле у окна, и на коленях у него раскрытая книга, эта книга ей знакома: роскошное издание одного древнего философа, подарок Карла к семидесятилетию директора. Он удивлен и обрадован неожиданному приходу своей бывшей ученицы, она просит его не вставать ей навстречу, придвигает к нему стул, завязывается разговор, и очень скоро они — у цели. Ученый кивает: он и другие видели, что к тому идет, в последнее время между нею и Карлом не все было ладно, это несчастье, особенно — для детей. Старик был очень доволен или только сделал вид, когда она сказала, что детям сейчас хороша. А о Карле ученый долго расспрашивал, затеи строго взглянул на свою бывшую ученицу:

— Карл — боец, — говорит он, — мужественный человек, он своими силами пробился на то место, которое занимает. А сейчас он во власти демонов, которых боги посылают человеку. Возможно, что он победит их, а, может быть, падет их жертвой.

Юлия удивленно смотрит на него, ничего не понимает:

— Что же мне делать?

— Быть начеку. Не вмешиваться.

— Но ведь это жестоко, господин директор.

— Нисколько. Он не из слабосильной породы нынешних людишек. Вы на меня не сердитесь, Юлия, я считаю, что вы хорошо сделали, уйдя от него, и желаю вам счастья. Вы давно уже были не на своем месте в качестве его жены.

— Я не понимаю вас. — лепетала Юлия, — ведь он болен, он душевнобольной.

Седоголовый старец со сморщенной пергаментной кожей, глядя в раскрытую на коленях книгу отвечает:

— В таких случаях так говорили во все времена.

Юлия поехала домой. Люди не могут помочь друг другу, они бродят вокруг да около, открывают книгу и тут же забывают, с кем они говорили. Но что происходит с Карлом? Каким страшно чужим он был сегодня, больше, чем когда бы то ни было.

Она долго обнимала я целовала детей, выбежавших к ней навстречу. «Какое счастье, что я их вырвала у него!»

Она написала Хозе, что ей остается еще кое-что урегулировать в связи с ее разводом, но ни при каких обстоятельствах она с детьми надолго здесь не останется.

В ту пору во многих газетах появилось — и по глупости десятки газет это подхватили — сообщение об ужасных событиях в других странах (кто знает, не то же ли самое происходит и у нас?). На этот раз речь шла не о пожарах, убийствах или наводнениях, а об ужасах рекордных урожаев, об изобилии хлеба, вина и всего прочего, которое принес этот год. Земля не посчиталась со страданиями человечества, рабочая сила была в жестоком избытке, стояли наготове машины для переработки сырья, вагоны, пароходы, грузовые суда. Великое проклятие готово было обрушиться на людей, столько мучившихся. Уже косцы на полях с тяжелым сердцем смотрели на растущее количество стогов, благодарственные празднества в честь урожая проходили под знаком подавленности — только совсем юные и совсем неопытные плясали по установившемуся обычаю, лица же стариков нагоняли тень на веселье. Но на берегу теплых горных рек, где горные склоны, покрытые виноградниками, подставляли свои зеленые хребты солнцу, там радость была непобедима, шум, смех, веселье наводняли села и небольшие городки, веселились и стар и млад, молодой божественный напиток развязывал языки и души, а позже эти люди сидели по подвалам, под сводами погребов, проклятие вкатывало в погреба бочку за бочкой, нехватало погребов. И виноградари перестали срезать виноград, неснятые золотистые гроздья клевали птицы, а когда пришло время продавать первые партии вина, люди собирались, подумали и стали по ночам (днем стыдно было, стыдно было солнца, сотворившего эту божественную влагу) бочку за бочкой выливать в воду опьяняющий напиток, отчего река мутилась и бурлила.

И рыбы могли упиваться допьяна, и камыши, и водоросли с жабами, лягушками и стрекозами могли такую песнь вознести к солнцу, какую солнцу никогда еще не случалось слышать; они могли восхвалять людей, которые думали о них и уделяли им от щедрот своих. Но людей постигла кара, они вовсе не были богатыми, и те, кто при свете луны и фонарей выливал вино в илистую воду, горевали еще сильней, чем те, кто позже узнал об этом. Они чувствовали всю постыдность толкавшей их на это необходимости. Но если бы они не опустошали бочек, кто платил бы за вино, которого было почти столько же, сколько воды? А если бы никто не платил за него, на что бы жили они, виноградари, батраки, рабочие? И участь, постигшая в этот проклятый год вино, постигла и горы всякого хлеба. Его жгли, примешивали к нему красящие вещества, чтобы сделать пригодным только для скота, меж тем как улицы кишели миллионами голодных бедняков. Но истреблять хлеб было необходимо, ибо люди были сыты не хлебом, а деньгами.

Когда глупые газеты раструбили об этом по всему миру, всюду, во всех странах начались глубокие волнения. Новость эта производила впечатление сенсации только на ограниченных людей, многие толковали о преувеличениях и подстрекательских слушках. Но она все же буравила людские толщи, умники и ученые, тотчас же всплывшие на поверхность, высказывали свое мнение по поводу событий, они находили их совершенно непонятными и этим только усугубляли зло.

И тогда возникло и быстро разрослось чувство, что так дольше продолжаться не может, откуда-нибудь да должна притти помощь, хотя бы от самого чорта. Царствующий дом держался в тени, правительство же его действовало с холодностью и жестокостью, характерной для властителей этой страны; ибо с народом у них был заключен сатанинский договор: они обещали и обеспечивали ему порядок и спокойствие, народ же продавал им за это свою душу. Ибо, когда нависла недвусмысленная угроза осадного положения и недвусмысленного образования нового кабинета, — куда девалась оппозиция, новое течение, радикалы, от которых исходил прежде свежий ветер? Они «выросли», они стали партией, они укомплектовались собственными профессиональными союзами, газетами и своевременно поняли свою задачу, а именно: отбивать приверженцев у других партий. Можно ли было ждать от них помощи?

Пауль работал в городе.

Он посещал собрания трамвайщиков, автобусных шоферов и кондукторов. Его никто не знает, его считают иностранцем, изгнанником, кое-кто даже подозревает в нем шпика, он не произносит речей, его прежняя способность собирать вокруг себя людей — оказывает свое действие. Он обращается к молодежи и к людям, еще сохранившим стойкость. Это та самая столица, где в пору его юности его окружали борцы, умевшие итти на смерть, здесь он надеется если не одержать победу, то хотя бы загнать врага в тупик. Правительство опубликовало свой проект, организации совещались, как реагировать; и тут вокруг Пауля стал группироваться боевой батальон рабочих к которому тянулась провинция и который сумел добыть себе оружие.