Дарья Истомина - Леди мэр

— Ну, это ты губы раскатала, — ухмыляется он.

— Может быть, я и увлекаюсь, но ведь в конце концов речь идет о репутации России! Хочешь сидеть по-человечески, не покидая любимого отечества, — не жмись, построй себе камеру! Или даже тюрьму! Пока на свободе!

— Что ты мне лапшу на уши вешаешь, Басаргина?

Я распахиваю глаза в квадрат, демонстрируя крайнюю степень простодушной проникновенности:

— Но ведь я руководствуюсь заботой прежде всего лично о вас, Захар Ильич. Есть у меня предчувствие, что вам вот-вот понадобится персональная камера… И на очень долгие года. На вашем месте я бы начала строиться еще лет пять-семь назад…

— Пока на моем месте ты, а я не на твоем месте.

— Все проходит… Так чем обязана столь высоким визитом?

— А напиши-ка ты мне, Лизавета Юрьевна, на мое имя заявление.

— Какое еще?

— Обычное. Такому-то от такой-то… Прошу освободить меня от исполнения обязанностей мэра города Сомова, скажем… по состоянию здоровья.

— Я здорова.

— Пока… Завтра тебе здесь могут любой диагноз организовать.

— Так… Ну а если напишу?

— Завтра же будешь на свободе.

— А если не напишу?

— Тогда ты никогда не будешь на свободе.

Я смеюсь уже внаглую:

— Линяй, папашка.

— Что?!

— Я говорю — отвали.

Он разглядывает меня как-то странно, даже без особой обиды.

— Не пойму… Гадости мне в глаза говоришь… И даже глазом не моргнешь. Да еще улыбаешься… приятственно. Ну прямо Мальвина такая… Цветочек полевой…

— Какая есть.

— Просто интересно, что там у тебя в башку за такой компьютер засажен? Что ты там еще придумаешь?

— Господь не выдаст — свинья не съест. Проверено практикой, Захар Ильич.

— Ну было бы в тебе хоть что-то… женское… Другая бы из соплей не вылезала, рыдала бы, а тебе хоть бы хны!

Вот насчет женского — это он меня уел…

Прапорщица вносит чайник и стаканы в подстаканниках. Кочет ее отстраняет, выходя.

— Вы же чаю хотели.

— Спасибо, меня уже… напоили.

А я еще долго ломаю голову, зачем он ко мне приходил. И только через несколько дней мне предстоит понять — это он со мной прощался…

В тот вечер на Сомово ложится первый снег…

Город светел и тих, как в детском сне.

Крупные хлопья медлено падают с небес.

Патрульный Ленчик, послав напарника за пивком, стоит на площади у своего ментовского «жигуля» и, сняв шапку и задрав голову, ловит снежинки губами.

Со стороны московской трассы, пофыркивая движком, выкатывается помятый, с битой фарой мотоцикл «судзуки». На нем восседает какой-то тип, в шерстяной маске с прорезями для глаз, собачьей меховушке, напяленной поверх драного свитера, в унтах. На багажнике рюкзак со спальником и притороченные рога северного оленя.

Приезжий сворачивает к мэрии, глушит мотор и сдирает маску с обветренной красной морды, обросшей почти белой бороденкой.

— Ты что, меня уже и узнавать не собираешься, Ленька?..

— Откуда ты взялся, Зюнь? Где тебя черти столько носили? Ты куда ездил?

— Туда и наоборот… И опять же — наоборот и туда же… Помолчи! — Он сильно вдыхает воздух. — Чуешь?

— Что?

— Я только теперь узнал, Ленька: у каждого города в России свой запах. Но наш лучше всех… А как тут мой Григорий Зиновьевич? Где он сейчас?

— Гришка? Сейчас? А при Гаше, конечно… При Агриппине Ивановне…

— Ну, раз при Гаше, значит, все о’кей!

Зюнька отвязывает и снимает с багажника лопатистые рога и направляется в мэрию.

— Зюнь, ты куда?

— К Лизавете заскочу, рожки заброшу… на служебную вешалку.

— Ты что? Ничего не знаешь?

— А что мне знать? Я втихую Сереге Лыкову на ментовку два раза дозванивался, когда было откуда… и на что. Я не во все врубался, но мои вроде поуспокоились. Дед слинял. У Лизаветы процесс пошел. Гришка у нее. А что мне еще надо? Все путем.

— Не торопись… со своими рогами. Нету там Лизаветы.

— Подожду.

— Долго ждать придется, Зюня.

Через несколько минут ошарашенный известиями от Ленчика Зиновий уже на нашем подворье. Совершенно счастливый Гришка сидит на мотоцикле в мощном шлеме Зиновия и восторженно вопит, изображая гонщика. Зиновий, подбрасывая снежок, сидит на ступеньках крыльца.

— Папка приехал! Ура-а-а! А я знал, знал… Он приедет! Папка приехал! Ф-р-р-р…

Гаша выносит на подносике рюмку наливки.

— Прими… С приездом…

Зюнька не глядя пьет, закусывает снежком и сплевывает:

— Вот оно как у вас тут все повернулось.

— Да уж повернулось, Зиновий, повернулось.

— Ну ладно… Спасибо тебе, Агриппина Ивановна, но Григория я у тебя заберу. У меня же своя хата есть. Сегодня же… сейчас…

— Не гони коней-то… Вот как раз сегодня и не надо, Зюня. Ты видишь, какой он? У него вся эта радость слезами кончится, ревом… Я же детей знаю. А я ему потихонечку… валерьяночки… Травок с медом… Он и не заметит, как заснет. Да и тебе, знаешь, хоть помыться надо… Что это ты как хыппи!

— Ну, тогда я к мутер… Мутер все-таки.

— И то дело, Зиновий. И то дело.

Погост уже завален снегом, мотоцикл буксует, и к могиле Маргариты Федоровны Зюнька добирается пешком, загребая снег унтами.

— Ну здравствуй, мам… — говорит он тихо.

Отчищает фотографию на кресте от наледи, стоит долго, свесив нестриженую лохмато-ржаную башку.

Потом он направляется, буровя заносы мотоциклом, к своему дому. У подъезда уже приплясывает Серега Лыков, в рыбацких сапогах и брезентовке, с подмороженной рыбой на кукане, у ног его стоит магазинная упаковка с бутылками.

— А я с катера сваливаюсь! А мне Ленчик говорит — он! — орет Лыков. — А я говорю — не может быть… Ну, блин… Хоть какой — а праздник!

В праздник они врубаются всерьез и надолго.

И пока Лыков готовит рыбу, Зюнька лезет в ванну. Воодушевленный Серега отсылает всполошенных соседок в лавки за хлебом и прочим из съестного. Соленое в банках они притаскивают из дворовых погребов свое.

Через часок расплавившиеся от взаимоприязни мужики покачиваются за столом: отставной мент босой, потому как снял рыбацкие бахилы и водрузил их на комод, чтобы не пачкать полы: Зиновий в банном халате кричащей расцветки, в желтых и алых пальмах и лианах, надетом на голое тело. Они уже входят в стадию полной и вдумчивой растроганности.

— Ты человек, Серега.

— Не будем об этом.

— Будем… Сколько я тебе звонил?

— Не помню.

— Три раза. И ты прикрыл меня своей грудью. И ни разу, никому, ничего… Даже в намеке… Ни друзьям, ни врагам… Потому как я… всех моих жутко боялся. И такого человека, можно сказать — мента от Бога, эти гниды лишили…

— Не будем об этом.

— Будем, потому что они не только у тебя мечту отобрали… Они у меня мечту отобрали… Знаешь, как я надеялся… Пошлют, наконец, в Америку на стажировку не этих петюнчиков-лизунчиков из области, а нормального мента… И въедешь ты во вверенный тебе город Сомово… на потрясном полицейском «харлее», на таком бизоне на триста лошадиных сил… Как тебе?