Андрей Дробот - Двенадцать месяцев восхождения

Так наследник заблаговременно привел себя к нищенскому состоянию, хотя, если бы изначально тратил разумно, мог бы жить и жить…

Наследство в данной притче – это здоровье, данное родителями. Поскольку здоровье в молодости кажется многим неисчерпаемым и даже тем, о чем думать не стоит, то многие чрезмерно тратят его на заработки, на наслаждения и удовлетворение страстей. Однако здоровье любого человека не неисчерпаемо и приходит в негодность, особенно при невоздержанной его трате. Жаль, что осознать ценность здоровья можно, только лишаясь.

О невозвратном залете

Одна птичка очень любила летать, она летала среди лесов и полей, среди гор и зданий… Она весело пела и танцевала прямо на лету. Летала, летала, но однажды залетела в скворечник, и до того в этом скворечнике было сытно и тепло, что птичка перестала летать и петь, а начала делать ремонт в скворечнике, устилать его пухом, выводить и растить птенцов, заниматься еще множеством дел, о которых понятия не имела, когда просто летала. И до того увлеклась она скворечником, что забыла о полетах и пении, танцах и природе – все заменил ей скворечник.

Мораль состоит в том, чтобы в своих полетах мы никогда не залетали так далеко и безвозвратно, как эта птичка.

О бессмысленности споров с хищниками

Как-то одному барану волки вынесли нелепый приговор, оттяпали ему одну ногу, и у барана осталось только три. Не помню, за что оттяпали, суть не в этом, а в том, что баран, вместо того чтобы зализывать раны и оставить в покое волков, чей естественный аппетит и заключался в том, чтобы лишать баранов не только частей тела, но и жизни, принялся жаловаться на них.

В поисках справедливости, которые начал этот баран, не было ничего предосудительного, но начал он жаловаться на волков тем же волкам, которые имели, правда, более высокое положение в стае.

Смешно, конечно, объяснять волку, каким бы положением тот ни обладал, что грешно кушать баранов, в то время когда волки баранами и питаются. Ну не умирать же им всем, не лишаться же пищи и кормушки?! Однако надежда у барана была, и заключалась она в том, что баран рассчитывал найти среди волков, образно говоря, барана, который бы пожалел его, наказал бы волков, безвинно осудивших его, и вернул бы ему его ногу.

Баран – он и есть баран, что с него взять? Уж каким образом баран рассчитывал вернуть себе ногу, причем давно съеденную, – об этом баран не думал, но ему казалось, что ее можно где-то найти и как-то пришить. Вот таким бараном был этот баран, и, как всякий баран, он был очень упорным в достижении цели.

Писал, писал, писал наш баран… пока с подачи какого-то слегка оголодавшего волка, которому надоела переписка, ему не отгрызли еще одну ногу. С той поры баран ползает по земле на двух… Правда, он считает себя уже не бараном, а, как пострадавший за правду, кем-то духовно ближе к человеку, чем раньше, поскольку вышел на человеческий уровень хотя бы по количеству ног, но проклинает тот день, когда стал спорить с системой власти и тратить на это силы, поскольку остался бы тогда хотя бы на трех ногах.

Мораль состоит в том, что чем меньше споришь с теми, кто решает твою судьбу, и чем меньше их злишь, чем меньше обращаешь на себя внимание, тем сохраннее остаешься, правда, на четвереньках.

О недостойном внимания

Как-то закостенелый хулиганистый бомж, пребывая на железнодорожном вокзале, встретился глаза в глаза со Львом Толстым в одном закутке, какие присутствуют на вокзале. Вполне естественно, что бомж не читал произведения Льва Толстого, не знал его графского положения, но по простой одежде, какую носил Лев Толстой, и неухоженной бороде, бомж признал в нем своего, причем такого своего, у которого, пока не видит полиция, можно что-то и отобрать. Поэтому бомж высказал следующую вызывающую на драку фразу:

– Ну ты и дебил, бородач! Еще тот дебил! Таких дебилов, как ты, учить надо!

Бомж хотел спровоцировать Льва Толстого на возмущение, а потом навешать тому и обобрать. Такие оскорбления, конечно, любой человек воспринял бы вызовом, но только в данном случае бомж имел дело не с обычным человеком…

Лев Толстой, пока бомж говорил свою тираду, молча прошел мимо, будто и не заметил. И правильно сделал, потому что у бомжа в кармане был нож, и много чести было бы этому бомжу, если бы на него обратил внимание Лев Толстой.

В результате Лев Толстой написал еще много чего интересного, а тот бомж так и остался безвестным бомжом, не то что Дантес, убивший Пушкина.

Мораль состоит в том, что если вы в чем-то мастер и имеете имя, не стоит обращать внимание на слова тех, кто ниже вас по статусу, – живее будете.

О занятости, которая не может измениться

Как-то один инструмент, точивший детали и видевший в этом смысл жизни, остался без дела и заскучал. Может, постарел и износился, может, предприятие его ликвидировали, может, забыли о нем, а может – еще какая оказия приключилась, но остался инструмент без дела.

– Как жить, не пойму, помогите, – просил он всех, кто был рядом.

– Займись, наконец, собой, – посоветовал ему кто-то.

Задумался инструмент и последовал совету: занялся собой, но ничего у него не получилось, потому что любой инструмент предназначен для того, чтобы заниматься другими. Так он и мучился, пока его не взяли на какое-то другое предприятие, а может, мучился и в дальнейшем…

Мораль состоит в том, что коли, работая на других или заботясь о других много лет, вы стали в своем роде инструментом, то для собственного счастья вам нужны те, на кого вы могли бы работать и о ком заботиться.

О пользе незнания

Корова родилась на мясной ферме, но, пока была теленком, не задумывалась о будущем и радовалась каждому прожитому дню. Однако время шло, и, познавая мир, корова поняла, что живет на мясной ферме только для того, чтобы стать куском мяса на чьем-то столе. С этого дня в ее жизнь вошли печальное доживание, которое не могло изменить даже жевание сена, и беспокойное ожидание смерти, когда любое неприятное прикосновение казалось исходящим от лезвия лишающего жизни ножа…

Мораль состоит в пожелании, чтобы размышления о конечности нашего бытия никогда не захватывали нас, а понятие смерти оставалось неведомым даже при ее наступлении.

О губительности жалости к себе

Одна тучка очень жалела себя и печалилась о своей незавидной участи. Она то страдала от жаркого солнца, то огорчалась, что природа сделала ее легковесной, наделила ее слишком малым состоянием, то злилась на соседей, которые ее обжимали, оттирали или стремились отхватить от нее кусок…

Тучка страшилась того, что в скором будущем она вовсе исчезнет, как, впрочем, и все тучи… А такие чувства до добра не доводят: они бледнят и проливаются слезами. Так и эта тучка пролилась дождем и исчезла с неба преждевременно.