Валерий Юабов - Долгая дорога

– Не беда! Повесим красивые портьеры, тебе будет уютно! – сказала мама Эммке. Сестра была в восторге, ведь эту комнату отдавали ей! Впервые в жизни у неё появился свой уголок. Я только диву давался – уже через несколько дней Эммкина комната выглядела так, будто сестрица жила здесь давным-давно. Кровать, шкафчик для одежды, книжная полка, столик со всякими украшениями и флакончиками… «Что поделаешь – девчонка», – думал я не без зависти. У меня-то своей спальни не было, мне пришлось довольствоваться диваном в гостиной, в которой мы и ели, и смотрели по вечерам телевизор.

Да, но сначала, конечно, был переезд. У меня об этом событии сохранились два сильных воспоминания. Одно веселое: как мы, по примеру Мушеевых, выискивали вокруг наших домов и по соседним улочкам брошенную мебель. Это было как-никак приключение, что-то вроде игры в пиратов. Высматривать мебель я ходил вместе с Эдиком Мушеевым, и мы развлекались как могли. Второе воспоминание не такое уж веселое: как мы в том же составе перетаскивали из Бруклина в Квинс наше имущество. О том, чтобы нанять для перевозки машину даже речи не было – дорого.

– Мебели у нас нет, – рассудительно говорил отец, – а с чемоданами и сумками парни справятся. Они здоровые.

Сам-то отец ничего не таскал, они с мамой и Эммкой, захватив кое-что из легких вещей, с вечера отправились ночевать к Мушеевым, чтобы утром получить ключи от квартиры. А «здоровые парни» без особой радости поехали за вещами. Эдик на всякий случай прихватил с собой складную тележку. И совершенно зря – чемоданы в нее не влезали. Мы тащили их – один на плече, другой в руке по бесконечным лестницам и переходам метро, спускались вниз, поднимались вверх, проталкивались между людьми на переполненных платформах, пересаживаясь с поезда на поезд. Было тяжело и неудобно, мы устали до изнеможения и не сразу заметили, что на нас почему-то смотрят и даже останавливаются, чтобы оглянуться, чуть ли не все пассажиры.

– Чего они глазеют? – просипел я, когда внезапно заметил это.

Мы ехали в очередном поезде и могли немного расслабиться. Эдик огляделся и хихикнул.

– А ты взгляни, много тут таких, как мы?

Тогда и до меня дошло, что у жителей Нью-Йорка, даже у бедных, парни, едущие в метро с таким количеством чемоданов, вызывают удивление. Автомобиль здесь, действительно, не роскошь, а средство передвижения.

Свой «марафон» нам пришлось совершить дважды да и то, кажется, мы забрали не все.

Вспоминается мне и блаженное состояние первых дней в новой квартире. «Всё… Мы у себя. Мы дома!» Дел, суеты, поездок было больше чем достаточно, и всё же… Квартира нам досталась светлая, окна выходили на восток, погода стояла солнечная. Правда, уже начались холода, но дом хорошо отапливался. И сидя у окошка, лицо подставив солнцу, а коленками ощущая тепло, идущее от батареи, я наслаждался каждой минутой покоя. К тому же здесь было тихо, не то что у дяди. Эта тишина, деревья вокруг дома вызывали в памяти Чирчик. Даже соседка нашлась, которая напоминала нашу чирчикскую Дору, правда, только тем, что постоянно сидела у своего окна на первом этаже, наблюдая за происходящим, как Дора на своей скамейке у подъезда. Вообще же эта бабушка Роуз была добрейшее создание. Возвращаешься, бывало, домой откуда-нибудь, а она выглядывает из своего окошка на первом этаже возле подъезда и кивает, и машет, и приговаривает что-то… Не по-английски, между прочим, а по-русски: родители привезли её сюда из России давным-давно, в начале века, но родной язык она не забыла. Может, поэтому и обрадовалась так новым соседям, с которыми можно по-русски поговорить. Но очень скоро бабушка Роуз полюбила всех нас, особенно маму. Свою любовь она проявляла пылко и простодушно: все время в гости зазывала, то и дело что-нибудь дарила. Мама первое время смущалась, не знала, как быть, а потом поняла, что отказываться от подарков просто жестоко. Бабушка Роуз так нуждалась в теплоте, в близости. Она была вдовой, а дочка её с семьей жила в другом штате.

– Не дай бог быть одинокой в старости! – говорила нам мама. Она всплескивала руками и горячо обнимала бабушку Роуз, когда та появлялась с каким-нибудь одеяльцем или кофточкой, когда-то купленной для дочери.

…Не дай бог быть одинокими и когда приезжаешь в чужую страну. Нас эта беда миновала. У нас были Мушеевы, был дядя Ёсеф и вот бабушка Роуз приветливо машет нам из окошка, когда мы возвращаемся домой.

Эти три слова то и дело звучали в нашем доме.

– Были бы деньги! Открыли бы свой бизнес… – мрачно говорил отец за ужином.

Под бизнесом подразумевался то овощной ларек, то сапожная мастерская, то парикмахерская, в зависимости от того, какие новые сведения и впечатления появлялись у отца за день.

– Но ведь денег нет. – Мама пожимала плечами, стараясь пресечь бессмысленный и уже надоевший разговор.

– Э-э, сам знаю! Но можно взять взаймы… Найти рассрочку… Небольшой первый взнос…

– О чем ты говоришь! – начинала нервничать мама. – Законов не знаем, основ дела не знаем… Может, ты прически умеешь делать? Магазинчик!.. Погляди на себя, ветер дунет и упадешь… Разве ты можешь тяжелые ящики поднимать?

– Буду стоять за кассой, – отвечал отец.

Мама махала рукой. Переспорить отца было невозможно.

Тот же разговор начинался, когда мы бывали у Мушеевых. Бывали – не то слово, мы у них, можно сказать, пропадали. В Америке мы еще больше сдружились и стали как бы одной большой семьей.

К Мушеевым вообще тянулись люди. Двери их квартиры не закрывались до поздней ночи. Приходили и многочисленные родственники (несколько семей жили в нашем же комплексе), и новые друзья. Юра и Мария люди общительные, открытые, а, главное, добрые. Этот склад души вынес все испытания, не сломался в новой стране, в трудное время. Я иногда диву давался, сколько народу Мария ухитрялась накормить за вечер, хотя их семья пока не имела заработков.

Я не мог не сравнивать дом Мушеевых с нашим. Новые знакомые появились и у нас – три-четыре семьи европейских евреев, живших по соседству, люди милые, приветливые. Но побывав у нас разок-другой, они больше не приходили… Почему? Мама ведь тоже была и добра, и принять умела. А вот отец… Стараясь понравиться новым людям, он делал это самым нелепым образом: хвастался, ломался, изображал из себя человека удачливого, прожившего необыкновенно интересную, не такую, как у других, жизнь. И прослушав час-другой отцовские «а я», «а у меня», гости до того уставали от непрерывного потока похвальбы нашего папы, что предпочитали не появляться.

Бедная мама! Отец даже и ею хвастался при гостях, как хвастаются удачной покупкой. А как только гости уходили, начиналось обычное: «Ну и обедом ты угощала! Ты же знаешь, что мне нельзя мучное». Или что-нибудь в этом роде.