Валерий Юабов - Долгая дорога

Теперь приходилось высыпать картошку из мешка понемногу, чтобы, покопавшись в ведре, вытащить хоть часть камней. Но как я ни старался, все равно, включив машину, различал противный, знакомый уже стук. Надо было останавливать «чистилку» и вынимать эту дрянь из котла, копаясь в мокрой картошке…

Кажется, всё. Я разгибаю спину. «Б-р-р-р» загудела моя машина, влившись в общий хор. Не слишком-то музыкальный, зато громкий: Наум работает и на мясорубке, и на тестомешалке.

– Наум, давай тесто, фарш готов!

Это Стив. Он подтаскивает к столу кастрюлю фарша из вареного мяса, уже смешанного с луком и специями. Наум раскатывает тесто, забавно стукаясь при этом животом о край стола. Но работает он быстро и красиво, я невольно вспоминаю, как раскатывала тесто мама… Взад-вперед, взад-вперед… Раз-два, три-четыре… Нож так мелькает, что его и не видно, тесто нарезано сначала лентами, потом аккуратными прямоугольничками. Не зевает и Стив. Стоя с другой стороны стола, он раскладывает по прямоугольничкам фарш. «Где ж его ложка?» – удивился я. Но Стив обходится без ложки. Зачерпнув из кастрюли полную жменю фарша, он безымянным пальцем выталкивает на каждый кусочек теста нужную порцию. Одну и ту же, безукоризненно точно.

Красивая работа всегда артистична. Наум и Стив своей слаженностью, четкостью движений напоминают мне двух хирургов в операционной. Когда надо, они работают вместе, когда надо, порознь, переходя «от больного к больному». Сейчас оба они заканчивают операцию – заворачивают фарш в прямоугольнички теста, делают шовчики, и стол с волшебной быстротой покрывается пирожками. С такой же быстротой они исчезают со стола: переложив их на металлические противни, «хирурги» на специальной тележке подкатывают пирожки к печке. На этом их роль и заканчивается: у печки священнодействует Ник, Николас.

Да, он – главный пекарь, и надо признаться, его работой я тоже любовался, когда у меня появлялась свободная минутка. Открыв тряпицей дверцу печки, Ник вкидывает в её пышущее жаром нутро противни с пирожками. Одну…Другую… Третью… Четвертую… Делает он это с необычайной ловкостью, подхватывая противни специальной деревянной лопатой и захлопывает дверцу, вспотевший, красный как рак. У Ника – усы. Он дует на них, выпятив губы, и делается таким комичным, что я перестаю на него сердится. В эти минуты Ник напоминает мне героя ужасно смешного кинофильма с участием Никулина: герой этот делал точно такое же движение, когда у него отклеивался фальшивый ус.

Ник целыми днями колдует у плиты. Как только пирожки поспевают (не упустить эту минуту тоже его забота) наступает время книшей. Сейчас оно подходит.

– Валэри, картошки!

Стив с Наумом лепят книши, у них скоро закончится картофельная начинка. И я со всех ног бросаюсь к дымящейся кастрюле.

– Валэри! Быстрее! – рычит мне вслед проклятущий Ник (я снова его ненавижу).

«Валэри» – так звучит мое имя здесь, в Америке. Называя меня так, кое-кто посмеивается: и в произношении, и в написании это имя схоже с женским, даже окончание одно и то же. Мне неприятно, но не менять же имя. Приходится терпеть.

Время тянулось нескончаемо долго. Потеряв ему счет, я метался от машины к плите и обратно, перетаскивал кастрюли, нырял в облако пара, ругался шепотом, услышав стук камушков, помогал относить лотки с горячими книшами в магазин для продажи (добрый Наум угостил меня книшом, но от усталости я не почувствовал его вкуса). Наконец, почищен и отварен последний мешок картошки. Я могу уходить. «Всё! – подумал я. – Вытерпел, дождался!» – И непослушными руками принялся развязывать свой фартук.

– Эй, Валэри! Кому это оставил? Погляди…

Ник, стоя за моей спиной, указывал пальцем куда-то вниз, под плиту. Меня почему-то особенно оскорбил не грубый окрик и даже не «перст указующий», а то, что Ник в это же время энергично ковырял в носу. Под плиту, действительно, закатилось несколько картофелин, я выронил их, забрасывая в кастрюлю. Закатились они довольно глубоко, непонятно даже, как Ник разглядел. Пришлось лечь на брюхо, ни палки, ни веника не нашлось, и хорошо, что только на несколько секунд: жар здесь был такой, что еще мгновенье и я сам стал бы пирожком. Мои картофелины оказались лишь скромной добавкой к тому, что валялось под плитой. Чего тут только не было: почерневшие, скрюченные, высохшие кусочки лука, мяса, картофеля. Под плитой никто не подметал уже много дней.

Подбирая эту гадость, я услышал, как Ник бурчит:

– Набросал… Будь аккуратнее! Мышей нам тут не хватало!

Опомнился! – подумал я. – Небось, мыши здесь стаями по ночам пируют.

Домой я подоспел как раз к ужину. Я умылся и подсел к столу с улыбкой, как у нас говорилось, «шесть на девять», чтобы выглядеть не усталым и удручённым, а, наоборот, вполне довольным. В самом деле, я принес сегодня домой свой первый заработок: двадцать пять долларов наличными! Я дал себе слово остаться в пекарне до конца каникул, так к чему же огорчать родных?

Слушая, как ловко я управляюсь в пекарне и как, мол, все просто, отец сиял. Ему только это и хотелось услышать. Ведь любые мои успехи – это его заслуга. Почему? Да просто потому, что он всегда казался себе кормчим нашего семейного корабля.

Зато мама притронулась к моей руке и спросила:

– А это что? Ожог? Погоди, сейчас достану мазь… – И, роясь среди баночек с лекарствами, печально вздохнула: – Поискал бы ты работу полегче!

В пекарне я отработал три недели, до самого начала занятий. Я и раньше был прилежным студентом, но после «Кинг Дейвида» стал еще прилежнее.

Что ощущают дети, когда их обнимают родители? Что ощущают родители, когда их обнимают дети?

Мне знакомо и то и другое.

Придешь, бывало, поздно вечером домой, переполненный впечатлениями дня, своими собственными – не семейными, не домашними – впечатлениями, а мама, открыв дверь, засмеётся так счастливо, будто год тебя не видела, прильнет к тебе, обхватит руками шею и, покачиваясь из стороны в сторону, начнет шептать что-то на ухо. Я хорошо знаю, что она шепчет. «Худо дода» – это благодарность Всевышнему за то, что он создал такого ребенка, подарил ей его… Что бы я отдал сейчас за то, чтобы снова услышать этот шепот, хоть на мгновенье ощутить тонкий аромат маминых волос, почувствовать её голову на своем плече! Это сейчас. А тогда я, девятнадцатилетний балбес, считавший себя взрослым, уже немного стеснялся маминых объятий. «Ну, ма-а-ма… Маленький я, что ли?»

И вот теперь, давно уже став взрослым, возвращаюсь я по вечерам с работы домой. Возвращаюсь усталый, нередко раздраженный, с порога начинаю ворчать: «Опять не пройти! Ботинки, сумки… Ногу можно сломать!» Но тут же возникает передо мной Даниэл, мой пятнадцатилетний сын, сияя улыбкой во всё лицо.