Валерий Юабов - Долгая дорога

Мама усмехается, пожимает плечами:

– Что я, в первый раз за машинку села? Чего там понимать? А когда надо спросить, то я… – и она очень смешно изображает руками, как общается с боссом… Потом изображает она и самого босса:

– Во-от такая борода… Такие пейсы… – мамины руки отмеряют длину. – Его зовут Шаер, очень религиозный… По пятницам, между прочим, фабрику закрывают рано, до захода солнца. Чтобы справлять субботу.

– Что же, там одни евреи работают?

– Ну, не сказать. Очень много поляков. Я даже удивилась, откуда столько? Говорят, временно приехали, на заработки… Цех здесь поменьше, чем был на Гунче, но светлый, операции приходится выполнять разные – и на машинке Зингер, и на оверлоке, а шьют… – мама еще толком не разобралась, но шьют, кажется, самую разную одежду для женщин: и легкие блузки, и пижамы, и брюки.

– Работы много, строчила весь день без остановки, – говорит мама, вполне этим вроде бы довольная. И задумчиво добавляет: – Попрошу-ка я хозяина, чтобы перевел меня на сдельную оплату…

Я так и вскинулся:

– Зачем? И так будешь уставать! Ты что, про дорогу забыла?

– Э-э, дорога, дорога… Так что же мне, за гроши в такую даль ездить?

Да, дорога… Вот что немного омрачало нашу радость за маму. Правда, радость была настолько сильна, что поначалу мы относились к этому, как к мелочи. Мама снова профессионал, уважаемый работник! То есть человек, занявший определенное место в американском обществе, полноправный его член. Это ли не успех? Никогда не хвастаясь этим, мама все-таки гордилась славой швеи высокого класса, гордилась орденом. И вот теперь она снова сумеет показать себя. Держись, Америка! Могли ли мы в таком приподнятом настроении огорчаться из-за того, что фабрика находилась не в Квинсе, а в Бруклине, в Боро Парке? Если поглядеть на карту Нью-Йорка, это не так уж и далеко, Квинс и Бруклин расположены рядом. Но ехать туда приходилось на метро через Манхэттен. Огромный крюк, почти два часа езды в сабвее! Да еще от нас до станции около получаса ходьбы. Можно, конечно, ездить к метро на автобусе, остановка рядом, но мама твердо заявила:

– Никаких автобусов, это вдвое дороже.

Не помню, пытались ли мы спорить, но ведь если мама решила…

Приходила она с работы бодрая, усталости не показывала, сразу же принималась за домашние дела. Ещё молода была – 41 год, энергична, самоотверженна, в общем, такая, как всегда. Прошло совсем немного времени, и перевелась-таки на сдельную оплату. Руки мастера показали себя: стала получать в неделю, вместо 200 долларов, около 300. Ну? Что у нас за мама!

К концу февраля и мои дела в колледже пошли немного получше. Заниматься приходилось очень много и напряженно. Но это была уже осмысленная работа, а не та пытка, которой я подвергался в первые недели занятий, когда перевод любой фразы из учебника по компьютерному курсу занимал чуть ли не часы.

Каждый вечер происходило примерно одно и то же.

«Диаграмма…всецело…сходный…определяющий…изображение…». Чушь какая-то! Вроде бы каждое слово – по словарю – правильно, а смысла никакого. Попробую снова. Ведь есть в словаре и другие значения этих же слов.

«Диаграмма…показывает… всецело… сходные… данные… указывающие…»

Немного понятнее, попробую ещё раз.

Страницы учебника были сплошь исписаны карандашом. Кроме того, новые слова я выписывал в тетрадку, с транскрипцией, конечно. Многие записи повторялись, то есть не запомнив слово, я опять записывал его. Когда на какой-то раз оно всплывало в памяти, я чувствовал себя счастливым! Потом я заучивал переведенный текст, снова и снова его перечитывая.

Второй час ночи. Спать хочется ужасно. Но надо перевести и понять еще два абзаца, а это еще час занятий. Надо, надо! Я почему-то просто не могу бросить работу, я должен её доделать! И вот это «я должен», произносит новый, недавно возникший во мне внутренний голос. Он не ослабевает, я уже не удивляюсь ему, я уже воспринимаю его, как нечто своё, как проявление собственной воли…

Кто знает, может быть, именно трудности и помогли ей окрепнуть?

Так вот, недели через две я стал быстрее справляться с переводами, голос миссис Чен уже не казался мне непонятным чириканьем, схемы на доске приобрели смысл. Словом, я превращался в нормального студента. Но работы по вечерам, а то и по ночам, становилось нисколько не меньше.

Надо чуть-чуть передохнуть, а то голова отяжелела. И глаза болят. Я выключаю настольную лампу. Фонари на улице почему-то не горят, но февраль нынче в Нью-Йорке снежный, вокруг белым-бело. Тротуары, крыши, деревья, кусты, телефонные провода, всё облеплено снегом, озарено им. Как в дедушкином саду… И хотя обычно Нью-Йорк продувается океанским ветром, сегодня ни одна ветка не колышется. Небо чистое, в звездах. Серпик месяца будто подвешен к небу за верхний край, а нижним вот-вот подцепит крышу дома напротив. Как тихо и хорошо! Лишь изредка прошуршит вдалеке машина, да зашипит под окном батарея центрального отопления. От неё тогда докатываются до меня приятные волны тепла… Но за дело, за дело – ведь уж и утро скоро!

Мне в колледж к девяти, иду минут двадцать пять, значит, спать можно почти до восьми. Но маме к восьми уже надо быть на фабрике. И в полпятого утра в спальне у родителей отчаянно трезвонит наш старый семейный красный будильник. Хотя мама тут же его выключает, будит он, конечно, всех. Обычно я сразу же снова задремываю, но сквозь дрёму слышу, как мама выходит на кухню. Даже, кажется, вижу. Вот она зажгла там свет, узкой полосою он протянулся наискосок по полу гостиной до самого окна… Вот на полосу света легла мамина тень, она выглянула из кухни, чтобы проверить, не разбудила ли меня… Льется вода из крана – мама наполняет чайник… Звякнула чашка, стукнул нож… Брякает о стенки котелка кафкир, мешалка, мама ставит на газ обед… Тут я отключаюсь. На кухне совсем тихо: мама завтракает, потом одевается. Будит меня её шепот:

– Валера, вам с Эммкой обед в фольге на столе… Не забудьте!

Глухой стук входной двери. Ушла. Значит, сейчас полшестого… И я погружаюсь в сладчайшие глубины утреннего сна.

Эти снежные февральские дни, такие трудные и все же счастливые, заполненные острым ощущением новизны, крепнущих сил, радостью преодоления. Вот, пожалуй, что больше всего запомнилось из той далекой, изначальной поры нашей американской жизни.

В погожий июльский вечерок, пожалуй, даже слишком жаркий, то есть обычный для летнего Нью-Йорка, я сидел дома и глазел в окошко. Настроение было неважное. Казалось бы, с чего? Первый учебный год закончился успешно. Сессию я не завалил, отметки получил сносные: у мистера Бёрда пятерку (то есть А, в Америке оценки буквенные), четверку – по математике и тройку – у миссис Чен. Большего я и не ожидал. Правда, Лера меня опередила: к букве С миссис Чен прибавила ей плюс, но ведь у Леры приличный английский… Словом, с колледжем все было в порядке. К тому же каникулы, лето. Отдыхай себе после трудной осени и зимы, загорай, купайся в океане. Да мало ли развлечений в Нью-Йорке! Но я не собирался отдыхать. Хотелось, конечно, но я считал: не имею права. В Америке во время каникул нередко работают даже и студенты из обеспеченных семей, мою же семью обеспеченной назвать было трудно. Я твердо решил приносить домой какие-то деньги, а чем заниматься, мне было всё равно. Однако шли недели, а подыскать работу никак не удавалось. Потому я и грустил.