Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Да, ссоры возникали постоянно. Нелепые, бессмысленные. А причина была одна: взрывчатый, вздорный, злобный характер моего отца и примерно такой же, но к тому же еще и коварный – у его матери.

Вечер. Отец сидит под урючиной. Бабка Лиза выходит во двор. Потирая спину, усаживается у своего крыльца, неподалеку от сына.

– Ты покушал?

Отец (нехотя):

– Да-а…

– Что ты покушал?

Отец (раздраженно):

– Какое твое дело?

– Ты что, ответить не можешь, а?

Отец (со злобой):

– Слушай, оставь меня в покое!

Вот этого бабка Лиза не может и не хочет. Она вскакивает, забыв про спину, взмахивает руками, хлопает себя по ляжкам, по голове – и начинается скандал…

Вот дед и говаривал постоянно:

– Одни скандалы! Слова тебе не скажи. Характером весь в мать. Кто с тобой уживется?

Что правда то правда, ужиться с отцом было трудно. И удавалось это, пожалуй, только моей маме. Но какой ценой…

Она была любящей женой. Огорчалась, страдала, но неизменно прощала любимого человека, отца своих детей. Она была к тому же азиатской женой, то есть, как любая жена в любой из стран этой части света обязана была безропотно сносить все прихоти мужа, любые его капризы, придирки, издевательства, даже побои… Любовь могла окончиться, истощиться. Но терпение, бесконечное терпение, оставалось нерушимым.

Вместе с другими многовековыми обычаями своих новых соплеменников бухарские евреи восприняли, к сожалению, и этот. Не хочу сказать, что так было во всех еврейских и узбекских семьях, конечно, нет. Та же бабка Лиза – попробуй кто-нибудь ее обидеть! Дед Ёсхаим жены побаивался… А в соседнем с нами дворе жила удивительно дружная и любящая еврейская семья. Я часто слышал веселые голоса соседей, их смех, их шутки. Казалось, не только голоса, но и сама атмосфера дружелюбия и покоя долетает до меня. Завидовал ли я? Не знаю, не знаю. Но сравнивал, конечно.

…В палате было шесть коек, расположенных у стен в два ряда, по три с каждой стороны широкого прохода. Отец лежал слева от входа.

Мать присела на край постели, приложила ладонь ко лбу отца. Он медленно приподнял веки.

– Ночью… опять… прис… туп… был… Кололи… Кис… лородную… подуш… ку дали, – чуть слышно проговорил он, останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Я стоял возле деревянной тумбочки у изголовья отца и с недоумением разглядывал темно-красные точки – множество точек, усеявших кожу его руки от локтя до самой почти ладони.

– Я бульон вам принесла. Горячий еще, покушайте, – сказала мама, доставая из сетки бережно укутанную тряпками стеклянную банку. Она перелила суп в глубокую тарелку и стала кормить отца, осторожно поднося ложку к его губам. Запахло бульоном, очень вкусно запахло.

Эммка испуганно оглядывала палату. Она не понимала – это ясно было по ее лицу, – почему ее папа здесь, далеко от дома, в какой-то чужой комнате, где много кроватей. Она и отца разглядывала настороженно: отвыкла. Давно уже не было промежутка между приступами астмы.

Случайная простуда стала причиной несчастья. Отец часто ездил с друзьями купаться и плавать на горную реку. Однажды весной, искупавшись под ледяным водопадом, он, не обсохнув, поехал с приятелем на мотоцикле. Начался бронхит, он перешел в бронхиальную астму – и здоровый человек, спортсмен, превратился в инвалида. Приступы астматического удушья – вещь мучительная. Днем отец отсиживался во дворе на маленьком стульчике, упершись ладонями в колени, по ночам задыхался в своей постели, вот так, как сейчас здесь, в больничной палате…

– Девочка… Припевочка… – отец проговорил это ласково, стараясь улыбнуться. Он очень любил Эммку и, бывало, сидя во дворе на своем деревянном стульчике, подзывал ее к себе, теребил каштановые кудряшки, обнимал, щекотал и нежно, певуче говорил это полюбившееся ему, где-то услышанное «девочка-припевочка».

Эмма заулыбалась, застеснялась, плотно прижалась к маминым коленкам, положила на них головку.

В палате стало оживленнее. Больные уже не спали. Кто оправлял постель, кто брился. Шелестели газеты.

– Обход, – сообщил кто-то из больных. Вошли две женщины в белых халатах. Одну я узнал сразу: это была палатная медсестра, мы часто ее видели, навещая отца. У второй на шее висел стетоскоп. И с ней я уже был знаком. Обе ходили от койки к койке, возле некоторых задерживались. Вот подошли и к отцу… У Эммы при их приближении лицо стало плаксивым: белые халаты напоминали ей об уколах.

– О, да здесь сегодня целая семья! – подсаживаясь к отцу, сказала врачиха.

Начался осмотр. Звучали незнакомые слова, названия лекарств. Их было много, много. Мама тихонько вздыхала, стоя в ногах кровати и обнимая за плечи испуганную Эмму…

Из больницы мы отправились навестить дедушку с бабушкой, маминых родителей. На троллейбусе доехали до Кольцевой – это рядом со Старогородским базаром. А оттуда уже пришлось идти пешком.

Мне нравился Старый город с его узкими немощеными переулками, с невысокими глиняными строениями, с арыками, в которых постоянно что-то напевала вода. Мне нравилось, что женщины ходят здесь в национальной одежде, в живописных шелковых платьях. И чайхана на углу улицы Сабира Рахимова, неподалеку от бабушкиного дома, тоже казалась особенно уютной: в отличие от других, она не была шумной, на веранде ее обычно сидело за чаем лишь несколько завсегдатаев.

Мы постучали погромче – бабушка Абигай плохо слышала да и двор был большой. Бабушка отворила калитку – как всегда, она была в длинном платье, в тапочках, в платке, обмотанном вокруг головы.

– А, Эстер, бье! [3] Заходи. – воскликнула она радостно, увидев нас. – Валерька, а Валерька! – и я был осыпан поцелуями.

Бабушка, как и все бухарские евреи пожилого возраста, говорила на одном из диалектов таджикского с заимствованиями из иврита, который с древних времен стал родным для евреев Средней Азии и который некоторыми учеными считается самостоятельным языком «бухари».

Мы с Эммой остались играть во дворе. На глинистой почве росли там только две яблони да тал. Жилище маминой родни было бедным и сырым. Солнце почти не освещало его. Часть одной из наружных стен постоянно обваливалась, почти каждый год ее приходилось восстанавливать.

Хлопнула калитка и во дворе появился дедушка Ханан. На плечах он тащил большой точильный станок. Высокому, но худощавому деду ноша эта была нелегка. Увидев нас, он улыбнулся и опустил станок.