Любовь Попова - Его птичка

В крайнем случае, всегда можно самому заплатить.

Мне и раньше позволяла это зарплата, а теперь тем более.

Стараясь не выдать на лице все испытанное отвращение к этой пропитанной протеином сучке, я в два шага преодолел разделяющее нас расстояние и забрал из рук лист бумаги.

– Выписку нужно было отдать в четыре часа.

– Мне плевать! Отвечай, что ты в ней нашел?

Я и на это смолчал, читая идеально составленный документ о проведенных процедурах восемнадцатилетней девушке. После чего пошел к шкафу снять халат.

– Она тебе надоест через пару дней, и ты вернёшься ко мне, – не унималась Марина.

– Посмотрим, – произнес я, меняя обувь. Черта с два я дам хищным лапам Марины меня заграбастать снова.

Я вырвал себе независимость и теперь только сам буду решать, кого трахать, и как часто.

– Я исполнила твою мечту! – затряслась она. – Ты мне обязан! – вскочила она. Вокруг нее сгустился воздух, а лицо выдавало приближающуюся истерику. Обычно это заканчивалось чьим-нибудь нелепым увольнением.

– Достаточно. – Я не повысил голос и посмотрел на нее снизу-вверх, завязывая шнурки на черных, классического типа кроссовках. – Ты ничего не сделала, кроме того, что подписала пару разрешающих бумажек. Проект мой, операцию сделал я.

– Я могу все переиграть.

– Попробуй, – хмыкнул я, оперся руками на ноги и встал.

Я бы мог напомнить, что одно слово мужу Марины и вся ее надушенная диором жизнь пойдет по наклонной. Тот вряд ли долго будет разговаривать с ней, когда узнает об интрижках.

Но не буду же я опускаться до уровня мелочной стервы?

Совет директоров и так не позволит отобрать у больницы золотые рудники, которые могут принести миллионы, чем являлась лаборатория по трансплантологии.

– Если, – начала говорить Марина, наверняка приготовившись предъявить мне очередной ультиматум, как вдруг дверь открылась и вошла Нина.

– Рома, я надеялась ты отдашь выписку Синицыной, – сказала она, сделав вид, что не замечает драматической сцены развернувшейся посреди кабинета.

Марина действительно выглядела актрисой, готовой получить рукоплескания зала за свою скорую наигранную смерть. Смотреть тошно.

– Как раз собирался. – Я сдернул с плечиков кожаную куртку и надел, не спуская взгляда с бумаги с птичьей фамилией.

– Это вряд ли. Она уже убежала. Как ошпаренная. Потом, сказала заберет. Так что, отнеси на пост, будь хорошим мальчиком, – произнесла врач, и, кинув взор на Марину, уже сменившую выражение лица на самодовольное, вышла за дверь.

Я стоял не шелохнувшись. В голове бурным потоком эритроцитов крови неслись мысли, с чего бы Аня стала убегать. Как ошпаренная.

И тут я выругался, когда вспомнил резкий хлопок двери и собственный член в жадном рту Марины.

Сука!

Я рванул со стола выписку и направился к двери.

– Она тебе надоест, и ты вернешься ко мне, если она вообще согласится быть с тобой после такого-то зрелища, – рассмеялась она протяжно и зло.

Ну, ведьма! Захотелось ударить её за подобную подлость, но страх прибить хохочущую сучку оказался сильнее.

– Посмотрим, – только и сказал я, а затем выбежал из кабинета, чувствуя, как спину, словно стрелы пронзает неприятный смех начальницы.

Глава 14. Искусство страдать

Эту главу я считаю произведением искусства. Искусства страдания и веры в любовь.

Я плакала. Который раз за столь короткий период времени?

Обычно я не любила нытьё, старалась не поддаваться отчаянию, но сейчас ничего не могла с собой поделать. Слезы сплошным потоком падали на асфальт, падали так же, как надежды об эфемерном чувстве – любви.

Но это пройдет.

Дождь пройдет и невыносимая боль, рвущая на части грудную клетку, тоже пройдет.

Слышите, пройдет!

Мне не нужен он, этот врач, этот Сладенький! Негодяй. Мужчина, вознесший меня на небывалую высоту экстаза и с размаху сбросивший в пучину отчаяния.

Но нет. Нет.

Я не буду плакать, а влага на лице, это просто бесконечный осенний дождь, который зарядил с самого утра.

Сама виновата! Не должна была поддаваться на такое земное и плотское чувство, как похоть. Любовью назвать это даже язык не поворачивается. Я изменила искусству балета с земным, таким нахальным, мужчиной.

Искусство вечно и люди творчества поклоняются ему как богу. Вот он, истинный бог. Живет в сердцах людей и воплощается в их творчестве: картинах, музыке, спектаклях, литературе. Лишь это имеет значение. Что такое плотские утехи в сравнении с искусством? Это как сравнить маленькое дерево, красивое, но таких сотни тысяч, с целой вселенной.

Все пройдет, дерево срубят, чувства уйдут, растворятся, как пыль в бесконечности вселенной.

Убеждай себя, давай.

Легко обо всем этом думать, но так трудно забыть его голос: манящий, чарующий; прикосновения, от которых бросает в дрожь, и запах: свежий, с нотками древесины и цитруса. Он как наркотик, который сводит с ума. И я сходила с ума и наслаждалась этим каждую чертову секунду, пока он был рядом. Пока он был во мне.

Во что я поверила? Я действительно думала, что такой мужчина будет мне верен? Разделит со мной страсть к собственному делу?

Дура!

Думала, хоть недолго, хоть на миг испытать, то, о чем шепчут люди, да и само искусство.

Любовь.

Великие произведения были сотканы из человеческих слез и душевных страданий. Значит, теперь и я стану монахиней этого храма боли, одного из составляющих искусства.

Кто-то неожиданно толкнул меня в плечо. Я на миг вырвалась из плена собственных мыслей и даже смогла осмотреться по сторонам. До остановки оставалось всего ничего. Холод, еще недавно даже не ощущавшийся, наконец заколол кожу сотнями игл. Ноги и руки онемели, а в носу стало щекотать. Я чихнула и продолжила идти вперед, шлепая еще недавно новыми ботинками по лужам. Другого варианта всё равно не было.

В этой части города не было ливневок, и вода уже заполнила тротуары, как люди зрительный зал во время премьеры в Большом театре. Кто-то из прохожих еще пытался обойти лужи, перепрыгнуть, хотя это и выглядело, как будто клоун в цирке пытается выполнить акробатический номер. Смешно и нелепо. Кто-то же, как и я, просто вступали в неравный бой с водяными потоками.

Городской шум, в котором в причудливый круговорот смешивались смех детей и громкие разговоры взрослых, словно насмешка пробивался сквозь мрачную пелену моего сознания.

Нужно взять себя в руки. Просто идти по жизни дальше, забыть эти три дня. Вот только.

Как убрать с небосвода солнце? Оно лишь зайдет и на следующее утро, вновь ухмыляясь, осветит мокрую после дождя землю. Таким солнцем был для меня балет, таким солнцем стал Рома.

Я с самого утра ждала, что он зайдет, заберет, может быть, даже извинится за свое поведение, а потом увезет далеко, в страну, где говорят лишь на языке страстных стонов и томного шепота.