Инга Кузнецова - Изнанка [litres]

Выброс ярости куда-то вовне, освобождение от неё – вот единственная цель во время приступов. Возвращение к обычному режиму существования.

Наверное, этой яростью Хозяйка и кормит бездну, чтобы она её не тревожила. Конечно, это странный расход жизненных сил, которых у Милой Хозяйки совсем немного.

Я чувствую: она слабеет. Пора возвращаться в поверхностные слои глотки, хотя это довольно трудно: горло Хозяйки сотрясается, ходит ходуном, издаёт страшные низкие звуки. Яростная буря взбалтывает все полусущества, живущие внутри. Некоторые погибают. Те, что покрепче, становятся ещё крепче.

Жизнь Хозяйки делится на два внешних отсека, соединённых цепочкой множественных промежуточных событий и смыслов. Один отсек я называю про себя «шумный» (там суета, незнакомые Гиги, грубые разговоры, грохот падающих неживых элементов внешнего мира), другой – «спокойный».

Именно спокойный отсек принадлежит Хозяйке и Папаню (медленному Гигу, который по вечерам возникает рядом с ней, а потом проваливается в какие-то пустоты). Где-то поодаль находится Лыш; сигналы его присутствия рядом с Хозяйкой довольно редки. Голос Лыша звучит почти на той же высоте, что и голос Папаня. Но характер звуков разный: Папань говорит прерывисто и как бы нехотя, в сухих звуках много выщерблин. Это полуразрушенные, пересохшие звуки. Голос Лыша, напротив, свеж и непрерывен. Он называет Папаня другим именем – «Тец». Гиги любят давать друг другу странные имена.

Всё в спокойном отсеке состоит из «личного» и «лишнего». Я часто слышу эти наборы звуков. Первое надо беречь; от второго – избавляться. Иногда мне кажется, что Хозяйка любит лишнее даже больше, чем личное. Во всяком случае, лишнего у неё больше.

«Млчиженщна» – так обращается к Милой Хозяйке Папань, требуя это лишнее убрать. Отношения Хозяйки и Папаня строятся на взаимном непонимании. Но это непонимание каким-то образом им ещё интересно. Интерес точно висит на тоненькой трубке, жилке. Она отмирает, но всё же ещё держится. Хозяйке и Папаню кажется, что они обречены друг на друга. Папань в режиме спокойного существования разговаривает невнятно, и, если бы не Милая Хозяйка, я никогда бы не понял, о чём он говорит.

– Э-э…да…вт в наше вре-емя…младёжь вжала ста-аршх.

– Папань, ну хватит! Кха-кхе. Он тебя уважает.

– Млчиженщна! Кда он идёт? К девчке? Или на херву балтлогию?

Издалека влажный голос Лыша:

– Тец, успокойся. У меня всё хорошо.

– Ты ваще пнимаешь, чте к чму? Д мы с тваей матирью…

– Ма, как твой палец? А настроение?

– Палец уже заживает, милый. Настроение, правда, так себе. Папань. Ну перестань. Кха-кха.

– Ма, ты не простыла?

– Не знаю. Немного знобит. Выпью чая с лимоном.

– И чму вас тым учт в этих универ-верстетах? Ты пнимаишь, чт ткое жизь?

– Давай вызовем врача тебе, Ма.

– Не надо. Наш босс этого не любит. Только в крайнем случае. А я нормально. Ап-пчхи!

– Рысчхалась! Детали вы мня!

– Папань, перестань.

– Хрен вам. Млчиженщина! Кте ишачт на ево брзвание? Мею прав! Я мею прав знать, встрчаитси мой сн с девчкми иль нет!

– Кха-кха. У него всё в порядке. Дай ему спокойно позавтракать!

– Млчиженщна! Я хчу знать, нрмальны мый сын иль нет. Мею прав!

– Тец, всё ок.

– Нет, ты ботн иль кто?

– Лыш, не отвечай ему. Возьми бутерброды.

– Млчижнщина! Не вмешвайси, кыда мжчины гварят!

– Спасибо, Ма. Я поем в городе.

– Хорошо, милый. Не принимай близко к сердцу. Кха-кха. Береги себя.

И когда она приблизилась к Лышу и прижалась лицом (так они называют ту часть тела-мира, откуда идёт звук речи и куда уходит пища) к его высокому лицу, я был у неё в глотке (я и не спешил уходить вглубь её сладкой и усталой мякоти). Я оторвался от поверхности пузыря на внешней стенке и блаженно плавал в тягучей жидкости, нагретой её речью.

И когда она прижалась к нему лицом и произнесла неизъяснимо мягкие слова, став настоящей и радостной, слабой и любящей, из гортани к нему полетели капли её жидкой любви, потому что любовь и счастье, которые она в этот миг ощущала, до того насытили вязкую жидкость её горла, что эта жидкость целиком превратилась в любовь.

В одной из капель её горла – вместе со своими подобиями – оказался я.

Лыш идёт по Городу – первый слой наружного мира за пределами своих отсеков Гиги называют так, – переходит дороги, исполненные разнонаправленного шума, сворачивает в переулки между домами (я понял: дома – это нагромождения отсеков для гигантской жизни). Я жадно запоминаю новые для меня понятия; молчаливый рядом с Папанем и Милой Хозяйкой, Лыш сейчас удивительно разговорчив: он говорит обо всём, что видит, обо всём, что сейчас происходит с ним. Но с кем говорит? Мне кажется, Лыш похож на меня – он разговаривает сам с собой.

– Ответь мне, Бель! Ну ладно. Тогда я тебе расскажу, какая смешная болонка идёт за старушкой в ярко-зелёных кедах. А на улице такое солнце! Так красиво бликуют окна небоскрёбов! Витрины кажутся жидкими. А в них могли бы отражаться мы. У меня сейчас такое настроение, что я мог бы рассказать тебе абсолютно всё. Ты хочешь? Ты там? Я уже на площади. Ребята катаются на скейтах. Ты слышишь? Крики отскакивают от стен, как мячики для пинг-понга. Возьмём ракетки и пойдём играть? Или ты устала? Бель? Ты не отвечаешь… Хорошо, я ещё позвоню.

Нет, не с собой. Лыш идёт и разговаривает с кем-то невидимым, а я держусь на его лице. Лыш сейчас кажется мне даже слишком живым, очень подвижным – и таким будто прозрачным, ясным. Мне нравится свежий ветер его речи.

Я тоскую по настоящей привязанности. Лыш, отправь меня в глубину своего мира!

Гиги могут с остервенением разрушать мир вокруг себя и сами себя. Но Лыш, которого так любит его Ма, свежеголосый Лыш – другой.

Я хочу понять, из чего ты состоишь, молодой мутант. Откуда в тебе столько света?

Моя капля – камера с плавным куполом и влажно-питательная среда в ней – ещё не до конца растворилась на ярком свету.

Она застряла между чешуями, потому что поверхность гигантского лица неровная, полная пещер и наростов.

А ты говоришь: «настроение». Ты говоришь о нём сейчас, говорил об этом и в своём пространстве, с Ма и Папанем. Я запомнил это звукосочетание. Что это такое? Может быть, одно из самых важных понятий недоступной мне жизни? Твоей? Прекрасной? Можно ли коснуться настроения? В каких камерах Светлого Лыша оно хранится, ты можешь мне подсказать?

Мне нравится, что ты говоришь об этом. Я чувствую, как ты распахнут сейчас. Странно, но ты, Лыш, радуешься тому же самому миру, который вызывает ужас у твоей Ма.

Да есть ли вообще у тебя тот глубинный страх, что отличает Гигов от других живых?