Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Но через минуту ей овладело любопытство. Прислонясь спиной к стволу черемухи, закрыв руками пылающее лицо, девочка застыла на месте, охваченная страхом и стыдом.

Сквозь дрожащие пальцы она видела их головы, прижатые одна к другой, и трепетавшую копну сестриных волос — словно извивались змеи. Она видела, как голова Марии склонялась все ниже, как бы повиснув на руках, закинутых за шею Кусты. Оба они смеялись беззвучным, захлебывающимся смехом, смеялись всем телом, каждым мускулом. Потом девочка услышала приглушенный шепот Марии:

— А на эту Маали ты не смей глядеть, не смей!

— Я и не гляжу… — таким же шепотом ответил Куста.

— Будто съесть ее хочешь, будто она для тебя бог знает что значит!

— Ничего она не значит…

Они грудью прижались друг к другу. Голова парня снова склонилась к пылающему лицу девушки. И снова шепот:

— И не молода она, и не красива, да и бедна как церковная мышь. Какое ей дело до тебя или тебе до нее?

— Никакого… как есть никакого…

Все чаще чирикала маленькая птичка, и воздух по-прежнему был напоен удушливо-сладким ароматом. Голова Лээни кружилась от этих запахов, от этого горячего шепота.

Как хорошо было бы очутиться далеко, далеко от всего этого!

Она, шатаясь, пробиралась сквозь черемуховую чащу. Прошла мимо своих малюток-принцесс. Покрывавшая их тень сдвинулась, и они лежали на солнцепеке. Скоро они загорят дочерна и станут похожими на негритят.

Но тут же забыла о своих крошках. Пусть им снится, что их мама устала, что ей хочется плакать, пожаловаться кому-то, и она не знает, что делать! Пусть увидят во сне, как ее маленькое сердце трепещет в груди от стыда и боли!

Она выбралась из сада, прошла через двор и повернула в поле. Между озимой рожью и клевером пролегала межа. Вверху синел бесконечный простор. А под ним среди зреющих хлебов шагала маленькая девочка, и голова ее была полна горьких мыслей.

Ах, эти взрослые, эти взрослые люди! Ей больно, ей стыдно за них. У нее было такое чувство, будто и она, узнав их тайну, стала причастна к ней. Ей казалось, что нужно рассказать обо всем отцу и матери — и прямо-таки на коленях просить у них прощения!

Ах, эти взрослые, эти взрослые люди! Какие они скрытные в своих мыслях и делах! А вслух, при всех они смеются, громко насмехаются над всем ребяческим и нежным, смеются над Лээни и ее детками. Они говорят: «Большая девочка, а играешь в куклы! Тебе замуж пора, а все играешь в куклы!» Не понимают они ее любви и счастья. Им неведома сказка!

О, почему они дразнят, оскорбляют ее — каждым своим словом, каждым своим поступком! Цветы теряют запах, когда они проходят мимо, лепестки черемухи чернеют под их взглядом.

Она вдруг зарыдала от боли и горечи. Ей оставалось плакать, только плакать над всем красивым и нежным, что есть в жизни, но чего люди не видят и не хотят видеть! Мария и Куста уже потеряли значение для Лээни. Мировая скорбь теснила ей грудь.

Но вместе с тем скорбь ее стала светлее, красивее, она сама превратилась в сказку. Девочка снова увидела все окружающее, и слезы высохли у нее на глазах.

Если бы сейчас только идти и идти — по одну сторону рожь, по другую клевер, а между ними межа, что бежит в небесную даль. А она, Лээни, шагает и шагает, и кругом лишь поле и небо, небо и поле.

А небо это было точно синее море, по которому проплывали длинные белые паруса. Солнце заливало их своим светом, и свет этот падал на землю золотым ливнем. И мягкая земля, мохнатая и шероховатая, принимала этот ливень, всасывала его, трепеща в муке созидания. Травинки и цветы вытягивали головки, вырастая на глазах. Под ними на влажной земле ползали крошечные букашки, алые, как кусочки красного бархата. Под каждым листиком, на каждой травинке, каждом стебельке сидело, раскачиваясь, какое-нибудь существо. По стебелькам ползали странные создания, медленно передвигая свои длинные ножки, разинув рот, выпучив глаза, как безумные.

Воздух был словно мед, а земля словно спящее дитя в душную летнюю ночь: оно бормочет во сне и нежными пальчиками цепляется за веревки колыбели.

Теперь Лээни шла холмистой поляной, тропинками, что вились там и сям среди кустов. Никто не знает, кто первый их протоптал: будто осы их открыли, будто муравьи во мху наметили!

Она шла и ощущала переливающуюся через край радость от всего, что видела и слышала. И от шуршания вереска под ногами, и от цоканья белки на дереве. Она забыла, откуда и куда идет. Ей хотелось только шагать, а в груди было одно чувство: хочется чего-то, но чего — неизвестно; ей и весело и грустно, а почему — неведомо.

Если бы сейчас встретился кто-нибудь — все равно кто, — она бы засмеялась и заплакала от радости вместе с ним. И они вместе, друг за другом сбежали бы с горки в долину. Воздух свистел бы в ушах и ветки березы хлестали бы по лицу! А цветы проносились бы мимо, словно нитка бус!

И Лээни вдруг побежала. Земля словно уходила вглубь под ногами. Как билось и трепетало сердце в груди! Но она бежала все быстрее, словно кто-то тысячекрылый гнался за нею. Все вперед, с закрытыми глазами — прямо в пропасть!

Внизу под деревьями она опустилась на кочку. В голове шумело, в груди стучали молотки. Она подняла безумный взгляд и поглядела на рваные облака, похожие на снежные вершины гор.

Потом пошла дальше, шла, пока среди кустов не блеснуло что-то. Это был ручей, извивавшийся среди вековых ясеней и кустов ольхи. Где дорожка узка и пробраться трудно, там он становился вкрадчивым и незаметным. А где разливался над омутом, там мрачнел, делался коварным. На стремнинах ручей беспечно играл, а потом принимался вгрызаться в берега, стараясь потопить деревья и кусты. Так он бежал среди полей и лесов, все разрастаясь, пока проказы молодости не были, наконец, забыты и он среди просторных лугов плавно понес свои воды к морю.

Лээни все это было знакомо с тех пор, как она себя помнила. Она была сама словно частицей этих полей, где каждая травинка понимала ее, где каждая головка таволги кланялась ей.

Тропинка стала шире, и сквозь мощно раскинутые ветви показался красноватый глинистый обрыв. Здесь чернел один из самых глубоких омутов. На другом берегу он переходил в трясину, где росли лишь тростник да рогоза.

На высоком берегу с удилищем в руке сидел пастушонок Видрик и не отрываясь глядел на пробку, качавшуюся на сверкающей поверхности воды.

— Видрик! — обрадовалась Лээни.

Но мальчик едва повернул к ней голову и сердито заворчал:

— Хоть ты-то помолчи! Рыба только-только клевать начала, а ты опять отпугнула!

И он в сердцах сплюнул в воду. Собака, сидевшая рядом с ним, быстро нагнула голову, услышав всплеск, но увидела только, как плевок расплывается по воде.

Лээни устало-печально опустилась на землю рядом с Видриком и тоже принялась следить за поплавком.