Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Странный парнишка был этот Видрик. В его худощавом лице мудреца, полузакрытых глазах, спокойной речи и неуклюжей походке — во всем этом было что-то стариковское. Если он молчал, то молчал так, будто размышления о земных делах уводили его далеко от окружающего. А если смеялся, то так, будто хотел сказать: вот я смеюсь, но смеюсь над людской глупостью!

Видрик сам и не замечал, как он худ и оборван. Равнодушен он был и к тому, что ему каждое лето приходилось пасти стадо у нового хозяина, а иногда за одно лето и дважды менять хозяев. Потому что с каждым хозяином у него выходила ссора и его попросту прогоняли.

Но ссоры эти случались не оттого, что он пас стадо хуже других пастухов или считал, что ему мало дают есть. Нет, эти препирательства происходили из-за мыслей, вертевшихся в голове у Видрика. Из-за мыслей! Почему эти глупцы не понимают, что у него могут быть свои мысли! Но они тотчас же выдавали ему волчий паспорт, как только выяснялось, что пастух умнее самого хозяина. Однажды он пастушил даже на церковной мызе. Но оттуда его выставили уже через неделю. Потому что у этого полоумного были свои взгляды даже на Священное писание!

Но чего они могли добиться этим изгнанием? Ничего они не могли с ним поделать! Он уходил, полный грустного сознания, что люди не знают, что творят. Он забирал под мышку пару постолов, под другую мешок и уходил, сопровождаемый лохматой Эку. А в мешке лежали горбушка твердого, как камень, хлеба и три книжки. В двух из них говорилось о небосводе, о паровой машине, о странах света и королях. Третья была написана от руки на синей бумаге, и ее не видел еще ни один посторонний глаз. Там были даже страницы, исписанные кровью — рыжими буквами, полными жуткой тайны. Там были отрывки из седьмой Книги Моисея, заговор для отыскивания кладов, перечень несчастнейших дней в году. Последний был испещрен красными колдовскими крестами, словно таинственное кладбище.

Сейчас Видрик сидел сгорбившись, опершись на худые руки, протянув босые ноги, напоминавшие черные корни дерева. Рядом с ним сидела собака. Она была уже старая. Брови и борода ее побелели, а с боков время и жизненные невзгоды унесли всю шерсть, так что можно было сосчитать все ребра и увидеть, как бьется сердце. Собака была смертельно худа и глубоко серьезна. Голова ее клонилась между костлявых плеч, губы отвисали, в уголках рта залегли горькие складки.

Лээни вскоре наскучило глядеть на неподвижный поплавок. Зато глаза Видрика и собаки были прикованы к нему. При малейшем движении пробки их самих пронизывала дрожь. Затаив дыхание, вперяли они тогда в нее такой настойчивый взгляд, будто счастье их жизни зависело от этой пробки. Одинаково понимали они и шорох аира, и сверкающую рябь реки.

Среди напряженного ожидания поплавок вдруг погрузился в воду.

Собака вскочила, метнула быстрый взгляд на хозяина и глухо заворчала.

Видрик потянул удилище, согнувшееся дугой, и из воды со свистом выскочила волосяная леска. Но рыбы там не было.

— Ах ты черт! — выругался Видрик, в то время как Эку, охваченная стыдом и гневом, села, свесив облезлые уши. — Целый час она тут кружит: не клюет, но и не уходит!

Когда он собрался поплевать на червячка, чтобы снова закинуть удочку, — увидел, что рыба все же клюнула, но при этом унесла червяка вместе с крючком. И тут гнев Видрика разгорелся вовсю.

— Экое чудище, уродина, зверюга ты подлая!

Он умолк, словно ожидая ответа от рыбы. Но та ничего не ответила на оскорбление. Видрик сплюнул и снова медленно, веско принялся отчитывать рыбу:

— За кого ты меня принимаешь? Считаешь полоумным, дуралеем или просто глупцом? Или ты думаешь, что можешь издеваться, смеяться над целым светом?

Но рыба все не отвечала.

— Лучше бы тебе вовсе не родиться на свет! Лучше бы тебе родиться жабой или пиявкой! Черт бы побрал тебя и весь твой род!

По-стариковски сопя носом, Видрик медленно прикрепил к удочке новый крючок. При этом он заговорил уже спокойнее, как человек, который знает: хотя его обманули, но и сам обманщик мало выиграл от этого:

— Хотел бы я знать, куда ты пойдешь с крючком в брюхе? Конец тебе, сдохнешь как пить дать! Зароешься башкой в ил и окочуришься! Думаешь, обжулила меня? Но-но, пробовали уже некоторые, да…

Он презрительно сплюнул в воду.

Лээни широко раскрытыми глазами смотрела на парнишку.

До сих пор она его по-настоящему и не разглядела. Она боялась его серьезности, взгляда его впалых глаз, смеха на его морщинистом лице. Теперь она будто впервые наблюдала его.

И Лээни увидела, как Видрик разорвал пополам большого дождевого червяка, как насадил на крючок одну из половинок. Потом поплевал на него, закинул удочку и произнес угрожающе, словно имел дело с целым легионом противников:

— Поживем — увидим!

И оба они — пастушонок и собака — опять уставились на качающийся поплавок. И снова над ручьем воцарилась пронизанная солнцем тишина. Силуэты мальчика и собаки походили среди этой красоты на кривые, обгорелые пни.

И вдруг Лээни стало жалко, невыразимо жалко Видрика. Какой же он одинокий и несчастный! Если бы хоть кто-нибудь обращался с ним дружелюбно! Если бы кто-нибудь сумел вызвать у него искренний смех или слезы! И Лээни, склонив голову к мальчику, сказала неожиданно для себя полушепотом:

— Видрик, чего ты тут сидишь на берегу?

Видрик ответил раздраженно, грубым голосом:

— А куда мне деваться?

Этот увалень даже головы не повернул к Лээни! Снова настала минутка душной тишины.

— Видрик… хочешь… я принесу тебе хлеба с маслом?.. — прошептала Лээни.

Она сказала это сдавленным голосом, сказала, словно прося милостыню.

— Хлеба с маслом? — Теперь мальчик все же повернулся и вопросительно взглянул на Лээни. Вслед за ним и собака повернула к девочке морду, на которой было точно такое же выражение, как у Видрика. — Еще бы мне не хотелось хлеба с маслом!

Лээни вскочила, и ей вдруг стало так весело, что она звонко крикнула, почти пропела на «детском языке»:

— Лиос-лита-ливай-лися ли-здесь! Ли-я лиско-лиро ливер-линусь!

А когда Видрик взглянул на нее в недоумении, она повторила, уже на бегу:

— Оставайся тут! Я скоро вернусь!

Она бежала без остановки, пока из-за деревьев не показались гребни соломенных крыш хутора. Там было по-прежнему тихо. Сестра Мария стояла, опершись о садовую калитку, устало полузакрыв глаза, а в волосы у нее были воткнуты три цветка желтоголова.

— Ты откуда несешься? — безучастно спросила она.

— Я… Я была внизу, на лугу… Знаешь, там, где камень Калевипоэга…

Она должна, должна была соврать! Словно кто-то заставил ее сказать эту ложь.

— Там ужасно много желтоголова и иван-да-марьи…

— Да-а?