Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Почему эти другие могли разгуливать там — сытые, свободные, а он должен был лежать здесь, сгорая от мук голода, с языком, прилипшим к нёбу? Почему эти там имели дома, лошадей, женщин, а он здесь должен был мучиться, вечно без родного дома, без любви, без счастья?

Он с горечью отвернулся. Нет, на пустой желудок нельзя раздумывать. Добропорядочные мысли рождаются только на сытый желудок. У всех, кто сыт, бывают добропорядочные мысли. У всех, у кого добропорядочные мысли, сытые желудки. Ах, и он когда-то тосковал по сытому желудку и добропорядочным мыслям!

Но он не мог избавиться от мыслей. Некоторые вещи вспоминались так ясно, как бывает только перед смертью. Как нос у чахоточного все более заостряется, так и он все яснее начинал понимать вещи и бытие, нос его словно ощутил запах доброты, справедливости и добродетели. Но все это плохие запахи.

Кто был он? Проливал ли он когда-нибудь человеческую кровь и шел ли воровать с легким сердцем? Он был мелким, несмелым воришкой. Разве не приходилось ему, протягивая руку за чужим добром, переживать больше трудностей, чем косарям, получающим поденную плату? Что такое работа по сравнению с теми тревогами, которые он переживал?

Блаженны те, что находятся наверху! Блаженны богатые, гордые и почтенные. Блаженны те, кто ничего не делает и все же наслаждается; кто живет чужим трудом и кому все же поклоняются. Блаженны те, что живут насилием, словом божьим и глупостью!

Блаженны и те, что находятся на самом дне. Блаженны горбатые и сирые. Худо ли нищему! Он протягивает руку — и никто не ударит его по руке. Блажен тот, у кого выколоты глаза, оторваны ноги, поломаны кости, он имеет право протягивать руку за подаянием!

Но кровную несправедливость причиняют на этом свете тем, кто не может, не в состоянии защитить себя, — ворам, людям пропащим, шлюхам, тем, кто ушел из рая и не находит дороги обратно. Кровную обиду причиняют злым, падшим, порочным!

С болью и горечью Раннус слушал нежную музыку, она словно махала крыльями в синем воздухе. Танцующей мечтой, улыбчивой печалью на минуту повеяло от нее на праздничную толпу. И вдруг в уши Раннуса вторглись режущие звуки отчаяния: ужасна жизнь, безумна жизнь человека!

О матушка, матушка, ты, которая устало ковыляла по мызным картофельным бороздам, беременная, отупевшая от стыда и боли, почему не утопилась ты на дегтярно-черном дне мочила, под льняными снопами, под плотами с наложенными на них камнями! Зачем ты родила меня в соломе на полке́ чужой бани, меня, жалкого, несчастного!

Позор, грех и преступление — нет прощения позору, греху и преступлению во веки веков! Знахарю и безбожнику, прелюбодейке и тому, кто толкает на прелюбодеяние, убийце и вору уготовано свое место — там, где горит адский огонь и адская сера. Даже детям их отомстятся грехи родителей до третьего и четвертого колена!

Раннусу вспомнилась его конфирмация и первое, оставшееся и последним, причастие. Это также совершилось в тюрьме — давно, очень давно! Тело господне вспомнилось ему, оно прямо-таки жгло его гортань. Это воспоминание снова разбудило его голод, во рту скопилась слюна, он поел бы тела господнего просто ради утоления голода.

Нет надежды погибшему. Даже небо ничего не говорит ему. Даже если он попадет туда, грех и позор прошлого осквернили бы всю его радость. Он никому не посмел бы там взглянуть в глаза. Каждый показывал бы на него пальцем: вот идет конокрад! Чего нужно конокраду на небе?

Может, только в аду никто не увидел бы его, не заметил за чужими спинами, он притаился бы там за дверью. Там нашлись бы преступники покрупнее, а он был бы там ничтожнейшим среди ничтожных. Никто не знал бы там его имени, и дьявол без гнева переступил бы через него, словно через маленького червячка.

Кому другому должен он молиться, если не злому духу! Больше не на кого надеяться. Если бы он верил в добро, он бы уже давно пропал. Помилуй ты, черный! Помоги, защити от справедливости, добра и добродетели! Помоги своему дитяти, защити свое дитя!

Он продолжал лежать, прижав свинцово-серое лицо к камню. Он долго оставался недвижим. Он ни о чем не думал. Только животный страх наполнял его. Голод его свирепел. Он жевал зубами, как животное, во сне пережевывающее жвачку. Барабаны и трубы гремели под ярко-синим небом!

Вечер опустился на город. Синие тени крались над замковыми валами и домами. Близилось черное море тьмы. Зажглось электричество. Дымчатое облачко зарозовело, словно крашеная женщина, деревья на бульваре заблестели, словно черные бумажные цветы.

На повороте насыпи, на берегу черного пруда в сумерках забелели ярмарочные палатки. Черные люди суетились среди них. Зажглись огоньки в палатках. Зажглись карусельные фонари. Карусель начала вертеться, словно огненная печь, огненное гнездо, огненное колесо, — огненная карусель с ревом закружилась!

На насыпи толкался народ: парни из пригорода и проститутки, солдаты, моряки и нищие. Все это шипело и кипело. Народ шумно, крикливо скоплялся вокруг балаганов и каруселей, выдыхая душное тепло.

Стайками двигались женщины, повязанные красными и пестрыми шарфами. За ними по-матросски враскачку шли мужчины с гармониками, в шляпах, сдвинутых на затылок. В толпе пробирались карманники и сыщики. И, вырываясь из пьяного гомона, гудела карусельная шарманка и молол чепуху клоун на ступеньках балагана.

Вертелась карусель. Длинные пестрые ленты серпантина летели в воздухе. Вертелись горящие фонари и зеркала. Вертелись лакированные лошади, коровы и свиньи, бросая жуткие тени на толпу. Вертелось все, летело, мчалось все!

На розовых, телесного цвета свиньях сидели крашеные мамзельки с пышными грудями. А за ними, протянув руки в кричащей мешанине огней и зеркал, неслись похотливые мужчины на красных быках или вздыбившихся конях.

Раннус глядел, широко раскрыв глаза и раздув ноздри. Это тоже была жизнь — ах, он забыл ее, это тоже была жизнь! Огненные блики скользили по его худым щекам. Его голодные глаза провожали женщин, мчавшихся на свиньях. Это был безумный круговорот: пост и разговенье, голод и насыщение.

Все бешенее кружилась карусель. Зеркала пробегали мимо, отражая несущуюся массу людей с разгоревшимися лицами. Вперед, все вперед! Все безумнее, все безумнее! И вдруг карусель словно поднялась на воздух, лошади догнали свиней, и в жарком вихре все полетело кувырком.

Раннус вскочил. Вон отсюда, в это бушевание или обратно в тюрьму! Больше он ничего не боялся. Он высунул голову из-за прутьев решетки и закричал. Никто не услышал его! Костлявыми руками ухватившись за прутья, он метался, словно зверь в клетке. Никто не замечал его.

Тогда безграничная боль, словно пламя, охватила его. Шарманка выдыхала огонь, карусель раскидывала пламя, широкое, словно покрывало. Выше головы, выше головы взвивались языки пламени! Ах, дышать нечем, дышать нечем! Дышать нечем! Он упал, как падает мертвый.