Фридеберт Туглас - Золотой обруч

Он и сам не лучше. Лицо у него желтое, короткие волосы поседели на висках, а руки костлявые. Но он надеялся, что и дочери патрона это безразлично.

Потому что тут речь шла не о чувствах. Они лишь хотели устроить свою жизнь — вот и все, — чтобы с каждым днем она все больше налаживалась. В этом и заключается цель человека.

Теперь Юргенс считал, что сделан еще один шаг к устройству жизни.

Он знал: Амалия Карловна ждет его и по-своему сухо, но все же стыдливо мечтает о нем в своей тесной девичьей комнатке между клеткой с попугаем и жиденьким фортепьяно. Точно так же он знал: тесть ожидает его со счетными книгами, графином кюммеля и дружескими советами.

Судьба позаботилась о нем. Он был ей благодарен.

Он зашагал по деревянному мосту. Вверх и вниз по течению на берегах реки мелькали одинокие огни. За перилами чернела вода. А издалека упрямо доносился грохот телеги.

В этом грохоте он снова узнавал родной город.

Все здесь было по-прежнему: та же река, те же улицы, те же каменные ограды вокруг садов, а над оградами — верхушки чернеющих в темноте деревьев. Все было по-прежнему!

Фонари едва мерцали под дождем, словно туманные клубки света. В окнах лавок виднелся свет. Вода каплями стекала по жалким вывескам. Торопливо обгонял его одинокий, закутанный прохожий. Но ничто не нарушало картины общей безжизненности.

«Вот каков он здесь, в родных местах, — подумал Юргенс, — этот отставший от всего мира, несчастный, убогий народ. Деньги, эту единственную ценность, здесь не умеют делать.

А чего стоят все их идеи и мечты без этого! Что толку в принадлежности к той или иной национальности, если народ все равно темен, неопрятен и беден!»

О нет, его не обманешь таким ребячеством. Адольф Иванович Юргенс знал, что делал. Он был достаточно умен, чтобы видеть дальше всего этого.

Какое ему дело до национальностей! С русскими он русский, с евреями еврей, а дома разговаривает по-немецки. Потому что патрон — немец.

Если он что-нибудь испытывал сейчас, то разве только сожаление о том, что и он родился здесь. В начале жизни это доставило ему немало затруднений. Это было словно болезнь, которая проходит лишь с годами.

Но теперь прервалась и последняя связь. Теперь он хотел покончить здесь со своими делами, чтобы и вспоминать о них больше не приходилось.

Путь его пролегал не здесь, не по этим грязным улицам, вдоль гнилых заборов, в конце которых печально мерцала в окне керосиновая лампа.

Он остановился в узеньком переулке и через чернеющую калитку вошел во двор. Ровный шум дождя не прекращался. Юргенс зашагал по траве, выросшей меж камней.

В глубине двора чернел низенький деревянный дом. Ни в одном окне не видно было света.

Около дома, словно призрак, стояло голое, безлистое дерево. На веревке белели в темноте простыни.

Здесь Юргенс играл в детстве. На земле тут цвели клумбы, наверху сочно зеленели ветки. Пестрая птичка пела, укрывшись под листом.

Теперь сад уже давно одичал, клумбы затоптаны, деревья срублены. Лишь старая яблоня стояла, расправив свои ветхие плечи. Пожухлая трава вокруг нее была словно спутанная щетина.

Юргенс с минуту постоял перед домом. Потом с досадой пожал плечами.

Чужды были его сердцу эти пни и камни. И эта старая хибара также была для него лишь средством устроить свою жизнь, не больше того.

Он вошел в открытую дверь и очутился в большой, низкой кухне. Глухо раздавались его шаги по кирпичному полу. Ощупью пробирался он в темноте.

Вдруг он услышал во тьме, почти возле самого уха, жуткое бормотание, и в ту же минуту кто-то коснулся его рук холодными пальцами.

Юргенс застыл в испуге, волосы зашевелились у него на голове. Но потом он понял: это была старая служанка Малле, жившая в доме с самого его рождения. Теперь она старалась утешить его своим беззубым бормотанием и приласкать костлявыми руками.

Дрожа от отвращения, Юргенс вошел в другую комнату.

Он зажег свечу и сбросил мокрое пальто. Комната не топлена, так что был виден пар при дыхании. Он поднял свечу. Здесь было неубрано, запущено.

Видно, старая Малле уже ни на что не годилась. Словно сверчок на печи, доживала она свои дни в кухне пустого дома.

Юргенс недовольно прошелся из угла в угол.

Он разглядывал стены, покрытые выгоревшими обоями; мебель, источенную молью; бросил взгляд в темную столовую, где только круглый стол белел, словно щит. Все это произвело на него отталкивающее впечатление.

Потом он снял с себя одежду.

Лег в постель и закрыл глаза. Его гладкая голова тяжело, словно кегельный шар, лежала на подушке, худые, костлявые руки были вытянуты на белой простыне. Свеча горела ровно.

Потом Юргенс ощутил вдруг холодную влажность постельного белья.

Он открыл глаза, сел на кровати и вынул из кармана пиджака записную книжку. Он стал вспоминать и подсчитывать дневные расходы. Губы его шевелились; опираясь на локоть, он время от времени записывал в книжку какую-либо цифру.

Потом он опустил руку с книжкой и задумался.

Он очень устал и нуждался в отдыхе. Внезапное известие, поездка, здешние дела и заботы — все это утомило его. Уже три ночи не спал. Во всем теле ощущалась лихорадка усталости. Ах, как тяжела, как тяжела голова!

Он снова открыл глаза.

Ему, собственно, не следовало ехать сюда. В данный момент жизнь и так требовала от него слишком многого. К тому же он опоздал и уже ничего не мог поправить.

Временами он впадал в дремоту, но потом снова, вздрогнув, просыпался. Ему даже виделись сны, но такие смутные, что, проснувшись, он ничего не мог вспомнить.

Некоторые вещи вспоминались ему так внезапно, что он пугался. Но скоро успокаивался: это он уже уладил.

Он снова принялся вычислять стоимость дома, а лихорадка его возрастала. Эта рухлядь стоила немного, бо́льшую ценность имел участок. И он прикидывал в уме его цену.

Потом он вдруг вспомнил, что еще не видел всех комнат. Да, здесь были столовая, спальня и кухня. Но он ясно помнил, что существовала еще маленькая комнатка, два узеньких окна и крошечная дверь которой выходили в сад. Ребенком он жил в этой комнате.

Он сел на кровати и взглянул на противоположную стену. Там раньше была дверь, он помнил это. Но теперь стена была совершенно гладкой.

Он быстро вскочил, схватил подсвечник и подбежал к стене. Измерил пол шагами, ощупал стену рукой и понял: дверь заклеена обоями.

Теперь он вспомнил словно сквозь сон: мать писала ему, как трудно ей приходится; она отделила их детскую от остальной квартиры, чтобы сдавать внаем; но из-за сырости никто не прельстился ею.

Юргенс захотел сегодня же увидеть эту комнату. Странная горячка охватила его — он захотел увидеть ее сейчас же!

Он беспомощно метался по комнате, пока не вспомнил о Малле. Он подошел к двери кухни и потребовал ключ.