Фридеберт Туглас - Небесные всадники

Когда, покончив с делами, Мийли пришла к себе, уже совсем стемнело. Дом стоял пустой, и никого, кроме нее, еще не было. Только старая серая кошка выкатилась ей навстречу. Мийли присела на край кровати, безучастная, в голове пустота. Но едва кошка угодливо потерлась о ее ногу, в ней вновь вспыхнула жажда мучительства.

Она сграбастала кошку, на голову и на передние лапы натянула шерстяной носок и стала смотреть, как с жалобным мяуканьем животное мечется по комнате и, волоча голову по земляному полу, хочет забиться в угол. Она смотрела, смотрела — и вдруг разрыдалась. Подбежала к кошке, высвободила дергающегося зверька, взяла на руки и стала гладить дрожащими руками, а из глаз ее прямо на большой, быстро вздымающийся живот кошки падали горячие слезы.

Было видно, как Аллан томится скукой и пресыщенностью. Но видно было и то, что он старается сохранять спокойствие и невозмутимость. Он упорно сопротивлялся всему низкому и безобразному, стихийно прорывавшемуся в нем. Нелегко это было, но он обуздывал себя.

И когда они так вот встали лицом к лицу, он невозмутимо посмотрел ей в глаза — а в глубине его собственных глаз стояла лишь печаль, и усталость, и осенняя грусть. Горе и боль переполняли сердце Ирис, и опять она почувствовала, что он бесконечно близок ей — только иначе, иначе…

— Вот оно… — бледнея, подумала она.

— Ирис, — ровным голосом произнес Аллан, — мне кажется, нам надо уехать отсюда, врозь.

— Куда поедешь ты? — спросила Ирис после минутного замешательства, и губы ее побелели.

— Не знаю… Поеду работать… Но для н а с это ведь безразлично… А ты?..

— Я?

Она посмотрела на него с гримасой боли и отчаяния. Аллан взял ее холодную руку дрожащими пальцами и прошептал, будто ребенку:

— Не плачь, прошу тебя. Вряд ли нам это нужно.

И опять почувствовала Ирис, каких сил стоило ему сохранить самообладание, почувствовала, как ему хочется закончить все красиво. Поэтому она даже попыталась изобразить дрожащими губами улыбку.

— Я? — прошептала она. — Я тоже в город. Осень пришла.

Немного погодя Аллан сказал:

— Я еще набрал цветов. Смотри: осенние лютики и белые лесные гвоздики.

— Где?

Но ответа Ирис уже не слышала. Она взяла вазу и даже тронула цветы дрожащими пальцами. Стебли были сочные, темно-зеленые. Кроваво-красный лист свешивался через край вазы.

— Когда едешь? — спросила Ирис.

— Через пару дней.

— Смотри, даже запоздалый одуванчик — уже через пару дней? — и такой слабенький, такой жалкий!

— А кленовые листья хороши. Кружатся и падают на траву, как красные пластинки. А когда ты поедешь?

— Не знаю. Во всяком случае скоро.

— Ты хотела что-нибудь почитать? Сделай милость, выбери.

В углу и под столом, на пыльном полу стояли стопки книг, страницы были переложены засохшими листьями. Аллан наклонился и стал их перелистывать. Ирис смотрела на него и чувствовала, как глаза наполняются жгучими слезами. Она смотрела на его склоненную фигуру и затылок, волосы на котором были по-детски всклокочены и в них застрял бурый осиновый листочек — и вдруг она ощутила, как ей хочется поцеловать эти волосы и этот листочек, нежно погладить все, что его окружает, воздух, которым он дышит, и листы бумаги, на которые он смотрит.

Книги? Ей ничего не нужно было, кроме него самого! Но она ухватилась за край стола и прошептала:

— Да, пожалуйста, поищи что-нибудь…

Пошел серый осенний дождь. Смеркалось, даль затянулась дождевой пеленой. Они стояли рядом и молча смотрели в окно, по стеклам которого стучали холодные слезы. Все сумрачнее и сумрачнее становились туманные холмы, и с серого поля наползала тоска. Одинокие каштановые листья, черные и сморщенные, падали тяжело, точно мокрые птицы.

— Осень… — прошептала Ирис.

— Осень, — повторил Аллан.

Они взглянули друг другу в глаза. Потом Ирис взяла первую попавшуюся книгу и пошла к двери.

— До свидания, — с трудом произнесла она.

— Прощай, — отозвался он и отвернулся.

Он не видел, как вышла Ирис, но едва затворилась за нею дверь, им овладела неизъяснимая печаль умиления. В темной комнате, не раздеваясь, он бросился на кровать, отвернулся к стене, не видя и не слыша больше внешнего мира.

Ирис на минуту остановилась за дверью его комнаты. Потом, как в дурмане, побрела к себе, прислонилась лбом к холодному стеклу и смотрела на царящую за окном тьму, ничего не видя.

— Надо всем, надо всем возвысится, — мысли выплыли словно из темноты ночи. — Да, его рассудок — как высоко возносится даже над ним самим!

Она присела на край кровати, бессильно уронив руки на колени, и подумала:

— Все как во сне. Неужели все должно было кончиться так, будто ничего и не было? Одна пустота, одна пустота…

Она бросилась на кровать, попыталась уснуть, но нет, не спалось, попыталась думать, но мысли не шли. И, борясь со слезами во тьме глухой ночи, она спросила себя: Что же осталось? Неужели всего три воспоминания останутся с ней до конца жизни: поцелуй со стыдливо прикрытыми глазами в весеннем парке, невыразимое неистовство любви в летнюю ночь и холодные слезы дождя, хлещущие по потускневшим окнам в сером сумраке осеннего вечера?

Странный шум огласил воздух, прохладный воздух поздней осени, будто какая-то незримая птица взмахнула крылами. Это зашумело беспокойное море, зашелестела за дюнами побуревшая трава. Легкий порыв ветра, прилетев из необозримых просторов Мирового океана, скользнул над унылыми песками острова.

Курдис стоял на дюне. Серое море сливалось вдали со свинцовыми тучами, а в другой стороне — извилистые гребни песчаных холмов упирались в пепельное небо. Мир был окружен ненастным простором.