Фридеберт Туглас - Небесные всадники

Пароход ждал, тихо поплескивая водой у причала, а вместе с ним ждали и три дамы. Они, понятно, хотели дождаться отхода судна, чтобы помахать ему вслед. Точь-в-точь как большому пассажирскому кораблю, — это так элегантно и красиво! Так они и стоят там рядком, словно три царицы Савские, все в одинаковых платьях и с одинаковыми плоскими лицами. На них черные блестящие шляпки с грузом фруктов, отсвечивающих желатином, черные платья, усеянные блестками, на ногах пронзительно-красные туфли. Наряд не очень-то подходящий для дороги, но если уж показываться на люди, так в полном блеске. «Ни дать ни взять — сливки голливудского общества», — подумали они про себя, оказавшись утром в островном городке. Высокомерие и в то же время снисходительность, с какими они поглядывали на пароход, на причал и на всю эту местность, показывали, что они во всем отдают себе отчет. Ах, они привыкли в большом свете совсем к другому, но что с них спросишь, с этих отсталых сородичей!

Так они и стоят — одна держит желтую клетку с попугаем, другая — сверкающий патефон, а третья — огромную дамскую сумку красного цвета, на которой вышит пляшущий Микки-маус. Они стоят, гордо вскинув головы, на их лицах застыла величественная улыбка. Время от времени перекинутся словцом-другим, но о чем они говорят, на пароходе не слышно, слышно только, что говорят по-английски. Попугай, видно, замерз — он сидел, нахохлившись, на жердочке и помалкивал.

Зрелище это раздражало и злило капитана. Он снова поднял руку и дал яростный гудок. И глухой рев, закружившийся над водой, отвлек его мысли от окружающей действительности.

О да, он тоже мог бы стать капитаном большого океанского лайнера и с его командного мостика обозревать орлиным взором лес мачт. Нью-Йорк и Ливерпуль, Гамбург и Марсель… Отутюженные брючки, виски и гаванская сигара… Здесь, на севере, — родной дом и семья, а во всех концах света — любовные интрижки… Да, нечто подобное рисовалось когда-то и ему. И все это могло бы осуществиться. Но вышло иначе, и вот он всю жизнь шлендает на своем корыте между этих чертовых островков, перевозит деревенских баб, поросят и молочные бидоны. А всей команды у него — лишь эта выдра да другое такое же двуногое в машинном отделении. Где уж там первый штурман, второй штурман, кают-компания и курительный салон! Тьфу!

А тут еще эти царицы Савские! Как только сели, сразу напыжились, распушили хвосты, изобразили на своих плоских физиономиях светскую улыбку и стали обращаться к капитану только по-английски. В свое время он тоже слегка занимался английским, да на черта здесь это нужно! Так и забыл все, только и удержалось в памяти что «yes» и «no». Да разве он не узнал этих дамочек с их английским языком? Всего-навсего кухонные девки, приехавшие из Америки погостить в родных краях. Хотят поразить эту лесную глушь своими патефонами, попугаями да тонкими манерами. Глядите, мол, как живут в богатой и шикарной стране Америке!

И, разъяренный вконец, капитан в третий раз дернул рычаг сигнала. Выдролицый втащил сходни и крикнул, повернувшись к причалу: «Ахой!» Но поскольку там, кроме трех див, никого не осталось, то это и не привело к желанному результату. Дивы, правда, зашевелились, но оказались способны лишь на жалобное «yes — no». Берестяная торба, сознававший свою причастность к тому, что петля конца была накинута на тумбу, тоже издал жалобный возглас и даже был готов вылезти на причал. Но тут выдролицый выскочил сам, освободил конец, швырнул его на палубу и вспрыгнул вслед за ним обратно.

Тогда савские барыни вновь приняли величественные позы, вытащили носовые платки и, дождавшись соответствующего, по их мнению, момента, вскинули руки и закричали хором: «Good-bye!»

Капитан остервенело задвигал челюстями. Дьявольщина, раз уже тут пошел в ход язык властелинов морей, так и он не отстанет! Взгляд его упал на сверкающий патефон, и ему вдруг что-то вспомнилось. Капитан выпятил грудь и гаркнул вниз кочегару:

— His master’s voice! {40} 40 «His master’s voice!» (англ.) — «Голос его хозяина!» — название и марка английской граммофонной фирмы.

Бог его знает, что об этом подумал человек внизу, но машина, во всяком случае, заработала. Судно отвалило от причала, сделало полукруг и пыхтя поплыло вперед как-то боком, словно собака. А на причале, между свай которого заплескались поднятые пароходом волны, стояли три чуда Нового Света и махали руками. Даже попугай проснулся, забил крыльями и заверещал вместе со всеми:

— Good-bye! Good-bye!

Внезапно в капитане проснулось слепое ожесточение: а не предоставить ли этой старой калоше плыть самой по себе? Чтобы ей больше не огибать эти проклятые мысы, а мчаться напрямик полным вперед! Порывом урагана так пронестись над отмелями и подводными скалами, чтоб следом только искры летели! Уж если всю жизнь он только ползал да петлял у берегов, возил деревенских баб да поросят, командовал выдролицыми да берестяными торбами, так пускай хоть под конец будет треск на весь мир!

Но кровь викингов взбунтовалась в нем лишь на краткое мгновение. Пароход лег на левый галс и пропал за мысом. И над водной сценой вновь простерлась серая мертвенность.

Перевод Леона Тоома.

Полдень начала марта. Бледно-голубой небосвод, без единого облачного пятнышка. Только на горизонте он беловато-розов и сливается с тоном земли, покрытой снегом. Ярко сияет вешнее солнце, не в силах, однако, разогнать зимний холод. Но эта светлая даль все же помогает забыть уныние кратких серых дней.

Таким днем я иду между чернеющими развалинами и обугленными обрубками деревьев. Глаза давно свыклись с этой картиной, и она уже не приводит в отчаяние. Как будто на искрящейся снежной поляне стоят мрачноватые декорации. Ворон возится на обугленной ветке, да голубь воркует на карнизе разбитого дома, предчувствуя приход весны.

Так вот, на этих подмостках, там, где прежде была улица, в снегу вьется узкая тропка.

В этот час здесь никого нет, кроме меня, да человека, идущего впереди. С виду он молод, прилично одет, словом, внешность вполне обычная. И все же что-то в нем приковывает взгляд. Идет он довольно быстро, но ступает как-то опасливо и голову держит настороженно-внимательно. Кажется, он всем своим существом прислушивается, всем телом осязает нечто, чего я не улавливаю. Настороженность, которую он излучает, оживляет эти мертвые подмостки, подает на сцену напряженность. Я тоже стараюсь собрать свои рассеянные мысли в надежде разобраться в нем, однако напрасно.