Фридеберт Туглас - Небесные всадники

И в который раз я твержу все, что могу сказать в осуждение захлебнувшегося в себе, пресного и приторного буржуазного искусства. Я ставлю ему в вину отсутствие общественного звучания, эротическое убожество и эстетическое пустозвонство. Эстетизм сгнил! восклицаю я. Давайте смотреть вперед! Давайте смотреть в будущее!

В такие минуты мне представляются новые, суровые перспективы социального искусства. Я вижу энергичные линии, выразительные жесты. Я покорен этой юной мечтой оздоровления духа. Да, твержу я, современное искусство делает человека несчастным, ибо ведет его в пустоту. Оно замкнуто на себе самом, оно бесцельно. Это всего лишь сладкий яд, тонкое вино, после которого неизбежно наступает похмелье, пусть даже самое эстетичное. А нужно искусство, которое заражало бы свежестью жизнеощущения, как порыв ветра в открытом море. Этот соленый, просмоленный ветер нужно повернуть в театры, чтобы Вестманн-младший беспокойно заерзал в кресле. Его нужно впустить в музеи, чтобы идиллические полотна вместе со вздыхающими над ними бабулями поднялись на воздух и вылетели в окно. Он должен просквозить литературу, бросив на тетрадки стихов тень копотных клубов дыма. Он должен прошуметь и в музыке, напомнив о грохоте прилива и неистовой пляске звездных стай в поднебесье.

Так я мечтаю, и чем крепче ветер с моря, тем стремительнее летят мои мысли. Они, точно пчелиный рой на ветру, и шторм швыряет их мне в грудь вместе с пеной волн.

Бывает, в такие минуты на портовом мосту мне попадается одинокий любитель прогулок, с развевающимися на ветру полами пальто, с непокрытой головой и горящими глазами. Тот самый человек, с которым недавно мы сидели в конце аллеи и смотрели на освещенные окна. Он быстро идет в темноте, он распаляется на глазах, он размахивает руками. Он тоже воодушевлен девственно-свежим творческим горением, и в эту минуту ему не терпится наполнить этот процесс определенным содержанием. Броситься вперед! думает он. Устремиться вперед, только вперед, быть свежим и лихим, как буйный ветер с моря!

На этом душевном взлете проходит чуть ли не вся ночь, и мы поворачиваем домой. Мы идем, каждый по своей стороне, на углу расходимся, бредем каждый по своей улице, как по каменному каньону, но мысли объединяют нас, словно искры телеграмм. И, поглядывая временами на освещенные окна, мы видим молодых поэтов, спящих ничком на рукописях, горящих страстями. И только лампы еще дымятся.

Но своим чередом приходит утро, и все повторяется, как до этого бессчетное число раз. Я просыпаюсь в комнате, в которой просыпался раньше. На столе книги, на стенах картины. Первое движение — к книге на тумбочке, еще не зная, который час и какая погода.

Какая-то нервная усталость напоминает мне ночное странствие по улицам; башмаки в пыли как никогда, а касаясь одежды, я почти ощущаю исходящий от нее запах моря.

Может, и сегодня я по старой привычке пойду в библиотеку, как зверь на заре идет к источнику, даже если не испытывает жажды. Этот яд в крови, как никотин. Глаза не в силах бесстрастно воспринимать печатный текст. А библиотека посреди мировой пустоты — единственная реальность, источающая лучи подлинного бытия.

Но как бы там ни было, я не забыл вчерашние мечты. Воспоминания о них живы в моем сознании даже тогда, когда я думаю о вещах, очень от них далеких. Люди, дома, лошади, которых я вижу теперь, — они другие. Все предстает в новых тонах, все понимается по-иному. И когда я так вот прохожу по городу, даже в сутолоке утреннего рынка я угадываю полифоническую красоту, как в музыке Палестрины или полотнах Ботичелли {89} 89 как в музыке Палестрины или полотнах Ботичелли — Джованни Пьерлуиджи Палестрина (ок. 1525—1594) — итальянский композитор, глава римской полифонической школы; Сандро Ботичелли (1445—1510) — итальянский живописец, представитель Раннего Возрождения. .

Одним таким днем я шел по Мало-Вестманной улице и сделал любопытное открытие. Вчера в театре я и подумать не мог, что у господина Вестманна и паренька там, в «райке» наверху, может быть что-то общее, что они знают друг друга и связаны друг с другом. Но сейчас я увидел, как господин Вестманн с недовольной миной выплывает из магазина и делает замечание пареньку с ведром и лесенкой у большой витрины. Оказывается, этот оголец — мальчик на побегушках в магазине Вестманна-младшего. Оба они служат господину, официально именуемому Вестманн-младший и К°.

Во всяком случае картина исполнена глубокого смысла, и я уверен, что в любой другой день и в другом настроении просто не увидел бы ее. Чтобы увидеть и понять ее, нужны были из ряда вон выходящие условия. Да, мне по меньшей мере нужна была целая революция в собственных эстетических взглядах.

Сидя под стеклянным куполом библиотеки, я все еще раздумываю над этой картиной. И еще долго я буду жить с ней между строк книги. Она постепенно разрастается. Наконец я начинаю думать, что от Вестманна меня только то и отличает, что я не могу сразу же отбросить свои мысли, тогда как Вестманн даже искать их не хочет.

Об эту пору в библиотеку обычно приходит тот самый человек, которого я видел у театра и ночью на берегу моря. Сегодня он бледен, садится за стол и рассеянно раскрывает книгу. Видно, и ему не дает покоя какая-то мысль. Думаю, он тоже пришел по Мало-Вестманной улице. Я вижу, как он обдумывает увиденное. И так вот, каждый в отдельности размышляя под большим стеклянным куполом, мы все-таки приходим к одной и той же великой мысли, краеугольный камень которой — общество.

Нас все-таки интересует творчество в самом широком смысле, а не какое-то случайное его проявление в случайном обрамлении времени. Вчера нам хотелось крикнуть себе и другим: agite poenitentiarum! — отворотитесь от греха! Совершенствуйтесь! Готовы ли мы возгласить то же и сегодня?

И мы понимаем, что испытанный ночью душевный всплеск ничего в сущности не объясняет. Нам важна внутренняя суть искусства, а не какое-то художественное течение, к которому мы давно уже потеряли всякий интерес. Вопрос много шире смены тематики или идейной направленности. Прежний призрак встает перед нами: неутолимая потребность творить и недостижимый идеал — сквозь всю историю человечества. Вот эту метафизику творчества нам и хотелось бы понять.

Схватываешь случайный обрывок времени и пространства. А вместе с тем твоя мысль уже забрана в рамку. Она видна яснее в связях со средой и бытом. Но никогда больше не быть вам на этом месте — ни тебе, ни обществу.

В саду скандал. Как всегда бывают скандалы — ссоры-раздоры. Возвратились скворцы, черно-блестящие, словно покрытые японским лаком. А в их дачах поселились серячки-воробышки. Законные владельцы ни на миг не закрывают свои лимонно-желтые клювы, но и воробьи не остаются в долгу. В конце концов некоторых узурпаторов выкидывают со всем их барахлом. И какой же поток угроз следует за этим! Какое превознесение своих заслуг и певчего голоса!