Фридеберт Туглас - Небесные всадники

Часто встречаются и фразы с тремя глаголами, что отчасти обусловлено их ритмом, вернее, что как раз и создает их ритм: «Она вскочила, подбежала нагая к окну и закрыла руками глаза от яркого света»; «только погрузиться в эту сладостную реку, утонуть в ней, забыть все» (сб. «Песочные часы», I). И на следующей странице: опустилась на колени, посмотрела, увидела; была одета, вышла, спустилась вниз; давило, дышало, стучало; проснулся, открыл, выпроводил; пошла, перепрыгнула, вела; спустилась, напевала, улыбалась; шумели, было, мерцало.

Трехкратность переносится также на существительные и другие части речи, однако здесь не место обстоятельно исследовать этот вопрос.

Обратившись к повторам, мы уже вступили в область ритма. Каким бы простым ни казался поначалу метр фразы Тугласа, ритм ее все же чрезвычайно разнообразен. Можно даже сказать, что ему вообще не свойственны фразы, лишенные музыкального звучания. В «Песочных часах» попадаются целые страницы стихотворной речи, полной аллитерации, ассонансов и рифм, которые только визуально воспринимаются как прозаический текст. На самом деле это стихотворения в прозе, характерные для символистского периода в творчестве Тугласа. В них много риторики, ораторских приемов, повторов, мелодических ходов, восклицаний и воздыханий: «Как ветры наши мысли: они взлетают, реют, исчезают. Как…» Или вопросительных обращений: «Как очутился я здесь? Что привело меня под сень этих чужих стен? Отчего так тревожно у меня на душе? Почему в сердце такое горестное ощущение своей беспомощности, неприкаянности, ненужности? Зачем мне нужен был самый реальный мир, чтобы поверить в реальность мира?» (сб. «Песочные часы», II). К этому стилистическому приему Туглас прибегает сплошь и рядом во всех своих художественных произведениях.

Нравятся Тугласу и восклицания, восклицательные знаки в конце предложений, начинающихся с междометий «о», «ох», «ах». А еще больше — многократное их повторение: «О муки творчества, превышающие все земные муки! О величайшее счастье!.. О клокотание еще не сотворенных миров в голове!.. О мысли!.. О грызучие черви сомнений!..» (сб. «Песочные часы», II).

Если не считать этих риторико-мелодических приемов, то фраза Тугласа обычно коротка и не перерастает в неудержимый поток. Она либо стоит сама по себе, либо, если выбивается из контекста, рождает параллельную мысль, повторы, в необходимой мере нивелирующие ее. Для этого используются два или более определения, сказуемые, другие второстепенные члены. Ну а иногда бывает и так, что на протяжении целой страницы все предложения начинаются с местоимения «он».

Хотя метр фразы Тугласа и кажется более или менее неизменным, все же при ближайшем его рассмотрении открывается такое ритмическое многообразие, что его трудно было бы свести к двум-трем конкретным схемам. Можно только отметить, что фраза Тугласа начинается не с ударного слога, а как бы приглушенно, чтобы, взяв разгон, окрепнуть через несколько стоп. За главным ударением следует цезура, делящая предложение пополам. Порой цезур две, тогда предложение дробится на три части. «Глаза-незабудки принцессы / мигали в такт бликам солнца. Розоватые мочки ушей / сияли улыбкой на горке подушек. Под покровом ковров / заливались смехом / крохотные пальчики» (сб. «Странствие душ»).

Очевидно и еще одно обстоятельство: насколько Туглас небезразличен к ритму фразы, настолько же он внимателен и к словесной инструментовке. Аллитерирующие слова встречаются почти на каждой странице, особенно много их в поэтических миниатюрах — в этих коротеньких прозаических отрывках, очень напоминающих стихотворения.

Приведенные здесь выводы касаются только тех структурных элементов, которые установимы вполне однозначно и могут быть выражены в определенных стилистических и поэтических категориях. Но это далеко не все. Ведь еще остается ирония Тугласа, доходящая до самоиронии в «Феликсе Ормуссоне» и других произведениях, готовность, если надо, преодолеть себя, изобретательность, способность видеть и раскрывать новое, небывалое, остроумие, проявляющееся то здесь то там, вообще культура мысли, которой так недостает нашей литературе, особенно реалистической ее части.

Туглас улучшил наш стиль во всех отношениях — невзирая на то, что сам он ограничен рамками своей сенсорной натуры и не может писать в л ю б о м с т и л е, а только в с в о е м. Но пусть ему из-за пристрастия к живописно-красочным сторонам действительного и воображаемого мира не дано изображать человеческие характеры, образы из реальной жизни, общество, зато он своими разработками формы неумолимо понуждает к стилистическому самоусовершенствованию и самых закоренелых упрямцев, считающих любые другие аспекты искусства во сто крат важнее его выразительности.

1926

Перевод А. Тоотса.

© «Ээсти раамат», 1984

Когда после некоторого перерыва снова погружаешься в творчество Тугласа, оно сулит всяческую отраду. Прежде всего поражает, как мало здесь явно поблекшего. Внутренний накал произведений и умение писателя находить словесные формулы, надежно фиксирующие мысль, наверняка обезоруживают и тех, кто не во всем солидарен с концепциями автора. А как часто встречаются ну совсем вроде бы тривиальные наблюдения, зато насколько метко и точно они изложены! С особым вниманием читаются, конечно, те страницы, которые как будто написаны не по твоему «заказу», а напротив, рождают возражения. Нередко тебе внушаются и вовсе непривычные настроения, такие далекие и неожиданные, что они импонируют уже своей новизной. В довершение всего еще эта фантастика, никогда особенно не волновавшая тебя: она удивляет своей бесцельностью, и все-таки ее метаморфозы навевают мысль — кто знает, а не кроется ли за всем этим нечто такое, о чем не ведает даже сам автор…

Так или иначе, но попав в лабиринт идей Тугласа, ощущаешь на каждом шагу, что все вокруг значительно и интересно, а вверху, над головой — бездонное небо. Здесь нет общих мест, банальностей расхлябанности, ибо автор одинаково требователен как к себе, так и к читателю. И до чего же мало встречается таких страниц, которых писателю пришлось бы впоследствии стыдиться!

Когда снова свыкнешься с этим миром, освоишься со всеми видениями, метаниями, грезами, настроениями, догадками автора, рано или поздно ты задашь себе вопрос: а какова главная побудительная сила, тот исконный внутренний импульс, который понуждает писателя сплавлять все эти обрывки сновидений и реальной действительности, непосредственно пережитого и вычитанного где-то именно таким, а не иным образом? Где искать ключ к пониманию туманных видений и настроений писателя? Правда, все то, что автор счел нужным сказать о процессе и характере своего творчества, ясно изложено им в предисловиях его книг и многочисленных эссе. Только достаточно ли этого? Все ли можно осветить даже яркими лучами авторского самоанализа? И вот уже любознательность подталкивает нас искать какое-нибудь приоткрытое оконце, какую-нибудь случайно не захлопнувшуюся калитку.