Артуро Перес-Реверте - Боевые псы не пляшут [litres]

– Еще кое-что разузнал, – сообщил он.

Мы лежали нос к носу. Луна изменила положение, и теперь в ангаре было совсем темно.

– Против тебя выставят собачку: порода – неаполитанский мастиф, вес – семьдесят пять кило. Таких еще называют «молосс». Крутая зверюга, кличка – Курций.

– Опытный боец?

– Не то слово. Ему четыре года, и он в самом расцвете. Дерется уже шесть месяцев. Неизменно побеждает.

Я сморщился. Мне еще не приходилось иметь дело с молоссами, но кое-что об этих псах мне в свое время прогавкал Агилюльфо. Бойцовые собаки, которые в старину несли караульную службу в римских крепостях. Мало чувствительны к боли.

– Тебе нелегко придется, Арап, – невесело сказал дог.

– А про моего дружка Тео ничего не известно?

– Отчего же… Известно. Планируют выпустить его после вашей пары против ротвейлера.

Да, завтра на Живодерне никому скучно не будет, подумал я холодно. И мало не покажется.

– А что ты мне скажешь про этого ротвейлера?

– Крепенький парнишка, хоть и молодой еще. Это может быть и достоинством, и недостатком, смотря с кем в пару его поставят. Он выходит на ринг во второй или третий раз. Весом примерно с тебя – полсотни человечьих кило. Кличка Рембо.

– Про Тео что-нибудь еще знаешь?

– Да нет, пожалуй… Но, по всему судя, он в отличной форме, потому что пережил уже несколько схваток. Все ставят на него, а не на ротвейлера.

– Репутация…

– Она.

Наступило молчание, которое прервал дог.

– Не строй иллюзий, Арап. Если даже ты выиграешь свою схватку, а родезиец свою – и это лучший вариант, – вы на ринге не встретитесь. В этот раз по крайней мере.

Я прикрыл глаза, размышляя. Нелегко было упорядочить мысли и навести на резкость картины, проплывавшие у меня в голове, но все же мало-помалу я сумел понять, чего хочу и как намерен поступать. Возник план.

– Все может быть, – проворчал я, сосредоточившись на ближайшем будущем. – Всякое может случиться.

Меня вывели из клетки затемно: солнце еще не взошло, и небо над крышами было свинцово и зловеще-серым.

Я успел приготовиться к тому, что меня ожидало, а потому стоически покорно шел с двумя провожатыми по бокам к фургону. В отдалении маячил неподвижный силуэт дога, безмолвно прощавшегося со мной.

Тут началось нечто забавное. По неведомой мне причине вдруг включилось «Гав-гав радио» – как если бы все обитатели Каньяда-Негра и Барранки поняли, что происходит, и принялись оповещать об этом друг друга. Сначала прозвучал чей-то одиночный лай с вопросительной интонацией, ему ответил другой, а потом уже отовсюду понеслось многоголосье – в хоре этом было не меньше двадцати барбосов. Залаяли даже те, кто никогда в жизни меня не видел, – тут я понял, что такое поневоле стать легендой. Арапа везут на Живодерню, гремел хор, вау-вау, будет бой, его ведут на ринг, гав, Арап будет драться. Удачи тебе, чемпион, лаяли одни, чтоб тебя там, сукиного сына, убийцу, прикончили, желали другие. И один только дог, издали наблюдавший за мной, хранил молчание.

Я приостановился на минутку, задрал ногу, пустил струйку – моя последняя метка на тот случай, если не вернусь: «Здесь был Арап». И тем временем думал о всех, кто провожал меня лаем. О всех моих товарищах по несчастью, обреченных на бесславный конец; о всех этих псах, которые, как сказал вчера дог, были когда-то заласканными счастливыми щенками, пока их безмятежный сон не нарушили человеческие глупость и жестокость, а теперь в этих грязных клетках ждут решения своей судьбы в качестве спаррингов или бойцов. Когда станут кормом для ринга и арены или в лучшем случае жертвами упадка, нищеты, болезни, безумия. Бесхозяйные псы – брошенные, украденные, похищенные, потерявшиеся в безжалостном мире. И на кратком пути от клетки до фургона я, слыша, как изливают они истошным лаем свое отчаяние и тоску, вспоминал историю, которую часто рассказывал Агилюльфо, пока мы с Тео лакали анисовую воду: историю о некоем Спартаке, римском гладиаторе, бойце, вместе со своими товарищами восставшем против хозяев и бежавшем в горы. О том, как раб научился свободе, а потом дорого продал свою жизнь и окончил ее распятием на кресте… Или что-то в этом роде.

Тут меня втолкнули в фургон, и я отправился навстречу своей судьбе.

Ожидать, когда придет твоя очередь вступить в смертельную схватку, – переживание незабываемое. Каждый, кому доводилось испытать это, знает, о чем я говорю.

И чуть только я снова оказался в этом положении, понеслись в голове образы и картинки, замелькали страшные призраки, которые, как мне совсем еще недавно казалось, навсегда остались позади. Для того чтобы псы не слишком возбуждались от близкого присутствия друг друга, одиночные деревянные клетки здесь были вроде ящиков, откуда ничего не было видно. Боец ожидал своей очереди, сидя в полумраке, и о том, что происходит снаружи, судить мог лишь чутьем и на слух. Я снова был в этом положении, снова ожидал, когда меня выпустят на ринг и встретит человечий крик. Напряженный, сосредоточенный на себе самом, дыша размеренно и глубоко, лежал я, положив голову на лапы, чтобы не дрожали. Ибо самое скверное и тяжкое – что на Живодерне, что в жизни вообще – это не драка. Это ожидание.

Я потрогал поврежденное ухо – память о тренировке с пинчером. Рана почти затянулась и даже не зудела, но лучше все же будет держать ухо подальше от будущего противника, который не преминет вцепиться в него. Во рту у меня было сухо, в животе пусто. Голод и жажда. Это было мучительно, однако я знал, что так будет лучше, потому что полные желудок и мочевой пузырь – дурная компания для пса, который собирается драться насмерть. И в скором времени.

Доски были пригнаны неплотно: сквозь них проникал скудный свет, и я понимал, что же происходит снаружи. Арена была неподалеку. Место знакомое – тот самый заброшенный цех, где я, войдя, не заметил особых изменений, а по гулу голосов можно было догадаться, что он заполнен публикой и что бои уже начались. С человечьими голосами смешивался разнообразный лай – лай боли и ярости, лай победный, лай предсмертный. Обоняние, как я уже говорил, это главное из наших чувств, даже главнее слуха, и оно многое мне сообщило: я чуял человеческий пот, но также и пот животных, ту особую пену, которой покрываются туловища дерущихся псов. Однако все остальное перебивал запах крови.

Снаружи долетал многоголосый ор, который то взвивался до предела, делаясь оглушительным, то вдруг смолкал. Потом я по звуку определил, что тело побежденного волокут по песку, а потом – что победитель, отрывисто порыкивая и припадая на ногу, возвращается в свою темницу. И в тот же миг ощутил еще два смешавшихся запаха: запах смерти, исходивший от трупа, и запах неимоверной усталости, пота и крови – от пса-победителя. Потом я услышал стук закрывшейся дверцы, и на миг воцарилась тишина.