Анатолий Жук - Бульвар

Анатолий ЖУК

БУЛЬВАР

Роман

Он еще не представлял, что это будет за роман, но чувство его начинало в нем жить. Пока неясное, неуверенное, оно медленно прорастало, овладевая всей сущностью, требующей от каждой живой клет­ки своей доли энергии, которая в результате должна была стать тем сгустком силы, что и позволила бы сначала сесть за работу, а потом каждый день мучи­тельно над ней корпеть. И однажды — один только Бог знает, когда это «однажды» наступит! — нако­нец поставится последняя точка в конце последне­го слова. Ночами в снах проходили отдельные фра­зы, даже целые эпизоды. И каждый раз он думал, что вот-вот откроет глаза, встанет, возьмет блокнот с ручкой (они всегда лежали рядом на столе) и запи­шет их. Но — нет: почему-то не делал усилий, чтобы окончательно проснуться, почему-то все эти усилия откладывал на потом... И опять же: определенного понимания на этот счет не было. А когда что-то вы­рисовывалось, то быстрее всего был страх. Ведь он знал: стоит только начать работу, то потом жалеть себя будет некогда; день и ночь превратятся в одно целое: смешаются, переплетутся — ел не ел, спал не спал, никто не спросит, никто не напомнит. И потя­нется все к той пресловутой желанной точке после последнего слова. О, этот страх, который каждый раз нужно было переступить, преодолеть, отказыва­ясь от дороги сегодняшнего дня — легкой, вольной, хорошо вытоптанной, которая не требовала тех не­вероятных усилий, и бросить себя на бездорожье за­втрашнего: неизвестного и всегда мучительного.

И все же ощущение жило. Сравнить его можно было, пожалуй, только с женщиной, которая впер­вые почувствовала, что Святой Дух зажег в ней Сол­нце...

И он радовался этому чувству, глубоко пряча в себе, ни словом, ни мыслью, пусть даже самой бла­гожелательной, не разрешая дотронуться до него ни­кому другому. Это только его, только он имеет право войти в еще никем неизведанный сад, ходить по нему, открывая для себя и для других те тайные чудеса и радости, печаль и адскую боль, которые жили в его сердце, нервах, крови, сознании... Но пока открывая только для себя: своими чувствами, своим понимани­ем мира, своим видением его и отношением к нему.

Для других потом. Когда все вызреет, перетасуется одно с другим и, как результат, мыслями ляжет на бумагу. Для других — потом, после пресловутой последней точки.

Боже!.. Кто бы только знал (кроме писателей, ко­нечно), что означает для человека, который однаж­ды, благословенный небесами, впервые взял в руки ручку и блокнот, безоглядно бросив себя в неизведан­ность такого сада, — последняя точка, после послед­него слова?! Одни плакали после нее, другие крича­ли что-то радостное, третьи — танцевали, четвертые пили до чертиков... А другие так и не доходили до нее, как до звезды, которая где-то светит высоко-вы­соко, а что представляет собой — вечная тайна.

Отсутствие времени — трагедия. В мире нет ниче­го выше и дороже времени. Незаметно — как воздух и мысль, невесомо — как солнечный луч, и в него, как в одну и ту же реку, дважды войти нельзя, оно — все богатство мира, отца и матери. Все временно, кроме самого времени. И ты его вечный арестант.

Старая, как мир, эта мысль всегда нова для каж­дого, потому что для каждого во времени — только свой отсчет.

Ухватив эту мысль — страшно оглянуться. Ему казалось» что жизнь относится милосердно к нему. Почему так думал? Он не знал. Может, и не стоит давать на это точный ответ. Смысл не в том, что и как думаешь. Скорее всего, главное другое: как себя чувствуешь в пространстве и времени? Ведь они всег­да единое и всегда последнее, что человеку дано Бо­гом.

И кто другой, как не сам, должен распоряжаться своим пространством и своим временем?! Твое каж­дое мгновение — от зеленой липкой почки на дере­ве до золотого листа, который в своем последнем дрожащем полете навеки ляжет на землю, — только твое, и всегда последнее. Как последняя точка в кон­це последнего слова...

***

Телефон зазвонил в восемь часов утра. Я еще ва­лялся в постели, хотя давно не спал. Делать что-то особенное не было необходимости, потому крутился с боку на бок, мозоля ленью время, когда нужно бу­дет вставать и, выполнив все туалетные процедуры, двигаться на работу. Никогда не завтракаю, даже чай не пью.

Не люблю ранние телефонные звонки. В своем большинстве, ничего хорошего они мне не приноси­ли. А теперь почему-то с рвением схватил трубку, бодро крикнул в нее:

— Да.

— Ты, Чабатарович?

В трубке голос Стаса, Вместе работаем. Стас — пе­дераст. Правда, мне это до лампочки, кто он есть: педе­раст, транссексуал или еще кто-то из так называемых сексуальных меньшинств. Он — педик, я — бабник. Так что, из-за этого одному на другого плевать?

Хотя, если откровенно говорить, отношусь я к этим меньшинствам (хотя и не подаю вида) с каким-то внутренним неуважением. Скорее всего, тут срабатывает мое воспитание, определить которое на се­годняшний день, пожалуй, невозможно. Чего только в нем не наметалось! И дух крестьянского скупер­дяйства; и люмпенское «все пропью, но мать не опо­зорю»; наплевательство идиота на всех и на все и в первую очередь на себя самого; и интеллигентное — «вам стоило бы попросить прощения», и это в то вре­мя, когда тебя избивают. Так что, как видно, тут полный набор дегенерата, мутанта, ублюдка, дика­ря (выбирай, что пожелаешь все подойдет), созре­вание которого началось в тот далекий — а может, и не такой уже далекий, потому что он и сегодня дает свои богатые всходы — переворот семнадцатого... Тут уже, как говорят, ни дать ни взять: что есть — то есть; твой вечный крест, твое мучение; каждый не­сет, что имеет.

И дальше голос Стаса в прямом смысле меня оша­рашил:

— Юлик умер.

Пауза.

— Александр, ты слышишь меня?

Пауза.

— Алло, алло!

Пауза.

— Да что за черт с этим телефоном! — и я услы­шал, как Стас выругался.

Его ругань совсем не была похожа на обычную — грубую и вонючую. Из уст Стаса она звучала мягко, будто тебя нежила шерсть ласковой кошки.

— Не кричи, слышу, — сглотнув воздух, который в первое мгновение железными щипцами сжал грудь, успокоил я Стаса.

— Он теперь в морге. Нужно ехать туда... привес­ти его в порядок... привезти... У тебя есть время?

— У меня репетиция с утра...

— Все репетиции отменили.

— Тогда есть.

— В таком случае, сейчас пять минут девятого, встретимся в десять часов на работе. Будет ждать автобус. Сможешь?

— Смогу! — неожиданно разозлившись, огрызнул­ся я и, будто извиняясь за свою грубость, добавил тише: — Ну сказал же... — и первый положил трубку.

За окнами конец марта. Снег давно сошел — да и зима не очень снежная была, но погода теплом не тешит. Все время какая-то промозглая, скверная, она держит настроение на границе крутого мата и той надежды, когда наконец утихомирятся север­ные, что как наждачкой обдирают кожу, ветры, и с юга поплывет желанное тепло, по которому давно соскучилось все живое.