Игорь Гергенрёдер - Близнецы в мимолётности

Её лицо вдруг неестественно повеселело, рука быстро протянулась к моей щеке и ущипнула её:

— Ямочки у тебя на щеках — прелесть!

Я смутился и, насупившись, выглядел, вне сомнений, очень глупо. Она поиграла бровями:

— Хочешь знать мою тайну? Сколько мужчин умерло из-за меня! Я их завлекаю и гублю.

— И куда же ты их завлекаешь? — сказал я хмуро, злясь, что не сумел ответить остротой.

Она заговорила кокетливо, возбуждённо:

— Я связана с одной симпатичной бандочкой. В моём городе действуют в белых халатах. На краю оврага стоит весёленькая больничка за жёлтым заборчиком... А начинается всё с ресторана. Захожу в ресторан, выбираю жертву, подсаживаюсь, а он и не подозревает, бедняжка, что его ожидает овраг. Говорю: «Пошли потанцуем». Он краснеет, отнекивается. Я ему: «Потопчемся, подвигаем конечностями». А он сам не свой от смущения: «Ах, у меня не получится».

— Смачно свистишь, — отпустил я замечание.

Её глаза горячечно блестели.

— Представляешь — я его уговариваю, а он: «Ах, спасибо! Мне как-то неудобно». Я ему: «У вас такое мужественное лицо!» И он млеет. Вытащу его из-за столика, станцевали — зову ехать со мной. Он: «Куда?» — «К оврагу, к симпатичному такому овражку». — «Вы шутите?» — «Ну почему же...» Он: «Ах, спасибо, мне, право, неловко». Ну, сама скромность! — она сорвалась в неудержимый беззвучный смех, с ресниц упала слеза. — «Ах-ах!» — он и я в один голос. Моя душа так им и трепещет, — играя, она жеманно заломила руки: — Вы, как голубь, нежны, как огурчик, свежи, но последний отмерен вам шаг. Загремели ножны, засверкали ножи, и таинственно чёрен овраг...

Выходим с ним из ресторана, — продолжила деловым тоном, — таксист — свой, уже поджидает. Приехали, я к жертве с лаской: «Лапушка...» — плавно провела рукой в воздухе, словно поглаживая кого-то, — веду в больницу, вглубь здания: «Милый, понежимся под душем? Иди, и я сейчас приду». Он в душевую, а это симпатичная душегубка, где сверху ударяет такая струя, что он падает под напором. Его то горячей водой, то холодной — от этой ласки с ним обморок. А у стенки стоит кровать голая — железо, никель. Бедняжку за белы ручки и на кроватку, а она под током. Врубают ток: подкинет бедненького — и он чёрненький, как уголёк.

Она чуть плеснула на стол из стакана, пальцем вывела влажный крест.

— А нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. Звучат два удара часов — старый сыч убирает засов... Бандиты хватают мешок с жертвой, несут через двор, в заборе пара досок отодвигается. Протащат — а тут и овраг. Глубо-о-кий! Представляешь, луна светит... Раскачают, и — лети, крутись и радуйся!

— Свисти, свисти — приятно слушать, — сказал я, растерянный, что почему-то не могу рассмеяться.

— Нехорошая я? — она воскликнула со злой улыбкой самолюбования.

Я, захлёстнутый чувством, заторопился:

— Наоборот — ты для меня самая-самая лучшая! Думаешь, я, как эти... ты им нужна, сама знаешь, зачем, а я всё-всё буду для тебя делать... — верных и достаточно выразительных слов не нашлось, я лишь моляще смотрел на неё.

Она сказала, ехидничая:

— У меня уже есть тот, для кого я — лучше всех на свете.

Очень хотелось, чтобы это было неправдой, от укола стало больно. Я поддел её:

— Как же он-то избежал тока?

— Судьба! — произнесла она кратко. — Отчего-то я дрогнула, вошла в душегубку и перерезала провода. И даже влезла вместо него в мешок.

— И как же не разбилась?

— Представь себе, они бросали со всего размаха, как с крупным мужским телом, а я лёгкая. Перелетела через овраг, мешок застрял в кустах на том склоне. Уцелела.

— И он тоже, что ль? — сказал я, кажется, развязнее, чем того желал.

— Тоже. Встречаемся втихаря. Он боится чужих глаз, прибегает к конспирации, прячется.

— Приходится его искать? — спросил я хитро. Сильно тянуло прикоснуться к ней и казалось: для этого нужно произнести что-то игривое, взвить настрой легкомыслия. — Ищешь, значит? — продолжил я многозначительно, стараясь принять выражение нежного лукавства.

Отрады отклик не вызвал.

— Найду! — отрезала она и добавила, что поговорили и будет, уже очень поздно. — Тебе пора идти! Спокойной ночи! — закончила порывисто, как человек, у которого иссякло последнее терпение.

Обида вошла в меня зудом, от какого извиваются.

— Старкову ты так же плела бы про жертву? — я попытался презрительно усмехнуться. — Вы с ним давно уже были бы вон где... — показал на угол, за который заворачивала веранда.

— Видишь, как ты хорошо всё понимаешь, — было сказано мне с такой неподдельностью согласия, что я вскочил в жажде выметнуть ей в лицо: это она только передо мной рисуется! а перед другими: «Извините-простите-спасибочки...» Она привыкла так дешевиться, она...

Вместо этого я сказал злорадно, увидев возможность учинить хохмаческое представление:

— Ищешь, значит?

Я выбежал на улицу, у меня была идея, которая, если её подхватят, сулила истое веселье. Кафе «Каскад» уже погасило огни, ночная жизнь сосредоточилась в городском саду. Кто-то пришёл туда с магнитофоном, и из него нёсся заразительно-задорный, чувственный голос Ларисы Мондрус:

И сла-а-дким кажется

На берегу

Поцелуй

Солёных губ...

Меня сразу заметили, навстречу шагнул Филёный, не замедлив с вопросом:

— Как проводил?

Я подождал, когда подойдут Ад и другие, вкратце рассказал, что было, и подал предложение. Оно понравилось, группку сплотил азарт. Мы стаей припустили к дому Альбертыча, во дворе на нас разлаялся Джим, не подчиняясь Аду, который мимоходом прикрикнул на него. Во времянке, куда мы ввалились, в ярком электрическом свете сидел на матраце Славик, вытянув по полу босые ноги. Лысина лоснилась, лицо застыло в апатии. Мятая рубашка была заправлена в брюки лишь одним краем.

Ад спросил озабоченно:

— Отец где?

Альбертыча следовало чем-либо отвлечь, чтобы он не вмешался и не расстроил наш замысел. Славик приподнял и опустил руки, словно только после этого мог произнести:

— Его вызвали... авральный ремонт.

Через нашу местность тянули нефтепровод; оказалось, поломался трубоукладчик, что грозило срывом плана. Альбертыч в таких ситуациях бывал незаменим.

Я, переглянувшись с Адом, присел на корточки перед Славиком:

— Его вызвали, а вас зовут. Та чернобровенькая — вы её в кафе видели. Ссора была — ну, и она, чтобы помирить, созывает к себе посидеть, выпить.

Славик моргнул, его взгляд затеплился интересом.

— Болгарское вино, — добавив подробность, я пожалел, что она недотаточно весомая. То же подумал и Филёный, сказавший:

— Один мужик принёс канистру самодельного — купил у квартирных хозяев.

Гость Альбертыча, видимо, и поддавался сомнениям, и не желал их полного торжества.