Гу Хуа - В долине лотосов

Так проклинал и казнил себя Ли Маньгэн. Но стоило ли ему винить только себя? Разве он был прирожденным мерзавцем, негодяем, злодеем? Разве он не сделал решительно ничего хорошего ни для Ху Юйинь, ни для других своих односельчан, никогда не относился к ним искренне, чисто, «с детским сердцем», как говорили древние? Разумеется, нет. Ху Юйинь навсегда осталась для него той очаровательной девочкой, которую он впервые увидел еще в доме ее родителей; он всю жизнь любил ее, страдал из-за нее, а когда ее объявили кулачкой и водили по улицам с черной доской на шее, в дурацком колпаке или вытаскивали на сцену и били, он никогда не нападал на нее, не унижал… За это секретарь партбюро объединенной бригады и председатель сельского ревкома Ван Цюшэ множество раз критиковал его, обвинял в правом уклоне, утверждал, что Ли Маньгэн проповедует теории «человеческой сущности» и «затухания классовых противоречий», снял его с должности секретаря объединенной бригады и едва не исключил из партии.

А что, собственно, представляет из себя «теория человеческой сущности»? Какой она формы, цвета: круглая, квадратная, плоская, желтая, белая, черная? Этого Ли Маньгэн не знал. Он был взрослым мужчиной, но окончил только неполную среднюю школу и не отличался ни большим умом, ни богатством воображения. Злосчастная «теория человеческой сущности» стояла у него комом в горле, точно колобок из мякины с травой, – ни разжевать, ни выплюнуть, ни проглотить, – и он боялся, как бы не дошло до рака. Ему трудно было даже высказать свои мучения, да и некому высказать: и так, и эдак повернешься – все плохо. Он чувствовал себя глиной, попавшей между скал: она уже сплющилась, высохла и мечтает не о влаге, а только о существовании. Все эти битвы, кампании, движения совершенно неуловимы и непредсказуемы – хочешь им следовать, быть верным, а они вдруг обрушиваются на тебя и играют тобой, как поток щепкой.

«Ты ничтожество, Ли Маньгэн, ты обыкновенное ничтожество!» – твердил он себе много лет, и эти слова привязались к нему как проклятие, как болезнь. Крепкий мужчина весом не меньше ста фунтов, способный пройти без передышки сотню ли, он постепенно сгорбился, как будто его широким плечам была непосильна невидимая, но очень тяжкая ноша. В конце концов даже жена – Пятерня – испугалась его вида и решила, что он чем-то болен. Пятерня тоже была непростым человеком. Пока Ху Юйинь процветала со своим лотком, она боялась, что муж вспомнит старую любовь, и страшно ревновала. Как говорят, у ее языка выросло копыто, которым она все время лягалась, поэтому Пятерня и устроила дикий скандал вокруг тех полутора тысяч и заставила Ли Маньгэна сдать их рабочей группе. Тогда она почувствовала облегчение и даже злорадствовала, считая, что муж потерял интерес к «духу лотоса». Но потом, из года в год видя Ху Юйинь в дурацком колпаке, подметающей главную улицу, она поняла, что переборщила: как бы плоха ни была эта красотка, она не должна так страдать всю жизнь.

Ли Маньгэн постоянно ходил хмурым и не обсуждал ничего с Пятерней, но она знала, что его гложет. Временами она тоже чувствовала себя бессовестной. Когда у Ху Юйинь родился сын, Пятерня вслед за некоторыми старушками тайком заглянула в ее дом и увидела, что мальчишка очень симпатичный: крепкий, толстенький, с красной рожицей и ручками, напоминающими корни лотоса. Как же его назвали? Оказывается, не каким-нибудь стыдливым именем, как обычно называют незаконных детей, а Цзюньцзюнем – Солдатиком. И отец у него известен, хоть и каторжанин.

Когда Цзюньцзюнь подрос, научился бегать и прыгать, Пятерня частенько зазывала его к себе, чтобы угостить кусочком сахара или конфеткой. Воистину даже у самых несчастных людей есть свои преимущества: Цзюньцзюнь уродился и в мать и в отца – очень красивым, большеглазым – и нравился Пятерне. Нравился особенно потому, что после первых четырех дочек она родила еще двоих детей, но и эти оказались «товаром на выданье». Всего их набралось на шесть тысяч – деньгами или зерном. Когда мужа спрашивали, сколько у него детей, он обычно поднимал три пальца и отвечал: «Три тонны», как будто докладывал об урожае зерновых. Со временем Пятерня обнаружила, что ему тоже нравится Цзюньцзюнь. Едва мальчик появлялся в их доме, как Ли Маньгэн начинал улыбаться, потом они обнимались, а под конец уже нельзя было различить, где старый, а где малый. Это радовало Пятерню, потому что она подумывала: если муж будет слишком много печалиться, он может оставить ее вдовой с шестью дочерьми, и тогда им придется нищенствовать.

– Цзюньцзюнь, иди сюда, я тебе бананчик дам! – Ли Маньгэн нередко уделял ему часть лакомств от своих дочерей.

– Не, мама будет ругаться. Она не разрешает есть чужое, говорит, что тогда люди будут презирать… – Маленький Цзюньцзюнь был быстр на язык. Он не протягивал ручку за бананом, но смотрел на него и явно очень хотел его съесть. Ему с детства приходилось постигать противоречия между чувством и разумом.

Пятерня стояла рядом и смотрела на ребенка с жалостью:

– Цзюньцзюнь, ведь вам с мамой риса дают только на одного… Вы хоть наедаетесь?

– Мама всегда меня сперва кормит, а потом сама ест, что останется. Если я не хочу есть, она меня бьет, а потом обнимает и плачет…

При этих словах его глазенки краснели. У Ли Маньгэна и Пятерни тоже навертывались слезы. Они понимали, как трудно приходится матери, которая в одиночку растит мальчика с завидным аппетитом, получает рис только на себя, да еще ежедневно под надзором метет улицу. Самой Пятерне стало жить легче после того, как ее муж вылетел из кадровых работников. Силы у него хватало, поэтому он теперь и трудовых единиц много вырабатывал, и на приусадебном участке больше копался, обеспечивая овощами всю семью, да еще немало выращивал на продажу. А Пятерня с дочками занималась свинарником и курятником, так что у них получился не дом, а небольшая сберкасса. Супруги все теснее притирались друг к другу, приучались делить радость и горе. Поводы для ревности с возрастом иссякли, дочки подросли, семья стала дружной.

Но даже за тысячу золотых не вернуть прошлого. После свержения «банды четырех» люди как бы посмотрели на самих себя иными глазами. Каждый накопил свой счет после многолетних кампаний, движений и политических спектаклей. Одним платили по счету, другие сами расплачивались. Ошибавшиеся каялись, преступники получали по заслугам, безвинные «спокойно спали на высоких подушках».

Ли Маньгэн и Пятерня теперь особенно часто зазывали Цзюньцзюня в свой дом – поесть и поиграть с девочками.

– Твоя мама знает, что ты у нас бываешь?– спрашивали они.

– Знает.

– И не ругается?

– Не. Только говорит, что я все выпрашиваю, как нищий…