Ежи Косинский - Чёртово дерево

На следующее утро мы услышали, как машина ползет по аллее. Вялая Барбара с трудом доплелась до окна, но тут же завизжала и стрелой слетела по лестнице. Там миссис Ллевеллин тщилась пропихнуть самый большой из своих чемоданов в недостаточно широкий дверной проем. Когда Барбара вернулась, она едва совладала со своим голосом:

— Почему ты мне не сказал?

— Чего не сказал? Того, что я дал этой старой кошелке денег съездить в Англию и обратно?

В самом начале я боялся, что почувствую себя беззащитным, что начну бормотать вслух то, что всегда боялся сказать. Но вышло совсем наоборот: при помощи опиума я понял, что могу говорить все, что мне вздумается, без ущерба для моей личности.

Однако мне не удалось легко обрести тот внутренний покой, которого я искал. Опиум просто показал мне, насколько сложно и переменчиво мое ощущение реальности. Я стал смотреть на мир более пристально, но так и не нашел ответов на свои вопросы. Каждое слово, каждый жест стали казаться значительными и многозначными, не позволяя интерпретировать себя просто как слово или жест.

«Я под кайфом, — сказал я сам себе. — Я знаю, что я под кайфом, и хочу использовать это состояние для того, чтобы обрести свободу. Есть вещи, которые я не рискну ни сказать, ни сделать в другом состоянии». Но я не рискнул и в этом. Опиум усилил мою предрасположенность к самоподавлению, а не к раскрепощению. Возможно, мне требовался наркотик, который усиливает восприятие других людей, а не восприятие собственной личности.

Белье и одежда Барбары валялись прямо на полу. Она неуклюже ухватила трусики и натянула их до колен. Лицо ее было красное и в слезах.

И тело ее было влажным. Там, где она прикасалась ко мне, оставались мокрые холодные пятна. При поцелуях ее язык казался мне слишком большим. Будто я целовал мокрый слепой рот пятилетней девочки.

На следующий день мы с Барбарой переехали в маленькую гостиницу. А еще через несколько дней, когда я все еще был болен, она от меня ушла.

Вернувшись после курса лечения в Рангун, я обнаружил ее в больнице, полумертвую, под серыми простынями, которые отделяли ее голову от почти несуществующего тела.

Она сказала, что хотела бы причаститься, лечь в постель и чтобы ее усыпили. Ей нравилось думать о смерти; она говорила о длинной игле, которой можно проткнуть сердце, о прыжках с небоскреба.

Лицо ее отекло, а тело сморщилось. Тонкая шея не могла удержать головы, а закрытые веки еле подрагивали, словно были приклеены к глазному яблоку.

Кэйрин позвонила мне из города. По голосу я понял, что она встревожена. Она сказала, что я был прав: нас действительно связывает нечто большее, чем простая физическая привычка.

Я вспомнил, как однажды она написала мне письмо. «С тобой, — писала она, — я чувствую нечто противоположное страху, который я обычно испытываю при общении с другими. Я не сомневаюсь, что ты поймешь то, что во мне сложно, но не знаю, как будет с тем, что во мне смехотворно просто».

Я сказал ей, что всегда хотел скрыть от людей обе стороны моей натуры: властного, злонамеренного взрослого с тягой к обману и разрушению и дитя, жаждущее всеобщей любви и понимания. Но теперь я понимаю, что скрывал-то я в основном дитя, делая ставку на взрослость, поскольку больше всего меня волновало то, чтобы никто не заметил, в чем я нуждаюсь. Я не выдавал своих желаний, не просил вещей, не клянчил денег.

Больше всего я боялся показаться беспомощным. Мне казалось, что если я буду вести себя по-детски, то обо мне снова начнут судить, оглядываясь на моих родителей.

Помню, весной того года, когда я уехал, я лежал на футбольном поле, задумчиво щипал рукой молодую траву и читал лежавшую передо мной книжку. Ветер осыпал крылатками клена страницы, трепал полы куртки и ерошил мне волосы. Кэйрин сидела рядом со мной. Внезапно она заявила, что собирается уехать к матери на несколько недель.

В последние дни перед ее отъездом я впал в депрессию. Каждый вечер мы часами катались в машине, и как-то раз на вершине плоской горы у нас кончился бензин. Я помню, как я спускался по крутому склону в сияющую огнями долину и как карабкался обратно с канистрой в одной руке и мятным мороженым в вафельной трубочке — в другой.

В другой раз, уже днем, я бродил босиком по берегу озера и увидел ее. Она стояла в проеме двери, длинные волосы до плеч, загорелая кожа, блузка в бело-розовую полоску, застегнутая только до середины. Она спустилась с крыльца, села в машину и уехала. Я пошел дальше вдоль берега, желая исчезнуть с лица земли, раствориться в ветре и солнечных лучах.

«Следующий год будет для меня очень важным, — сказала она. — Он даст мне шанс стать взрослее и хорошо развлечься. У нас хороший колледж, но делать мне здесь больше нечего. Я хочу наслаждаться жизнью, может быть, стать моделью. Прошвырнуться в Париж, когда захочется, отправиться на Рождество в Марокко, кататься на лыжах в Австрии и Швейцарии. Встречаться с немецкими, французскими и итальянскими мужчинами. Пить теплое пиво в пабах Дублина и приглашать друзей на вечеринку в моей римской квартире. Другого такого шанса мне не представится. Я не хочу терять попусту время, горюя о погибшей детской влюбленности».

Мальчиком я собирал ярлычки от сигар с корковыми мундштуками, которые курил мой отец, и подклеивал их в альбом. Мне казалось, что в них таятся недосказанные им слова, которые в один прекрасный день всё объяснят.

С тех пор я мало изменился. И сегодня я обшариваю свои воспоминания в надежде отыскать то, что скрывалось за моими поступками, и найти единое связующее звено между всеми моими действиями.

— Твоя мать очень боялась за тебя и поэтому старалась, чтобы ты оставался за границей как можно дольше. Она очень сильно переживала, Джонатан. — Доктор говорил, стараясь не смотреть Джонатану в глаза. — В ночных кошмарах она видела, что тебя хоронят как неизвестного солдата, погибшего во Вьетнаме. Она не хотела, чтобы тебя призвали в армию. Пока она не знала твоего местонахождения, чтобы переслать повестку, ответственность перед законом, с юридической точки зрения, нес только ты. И все равно ей было очень горько оттого, что она не знала, где ты.

— Ездил с места на место.

— Разумеется, именно поэтому она и волновалась. Она представляла, как ты, обросший волосами и бородой, в камуфляжном армейском комбинезоне, с рюкзаком и побитой гитарой за плечами, пересекаешь автостопом Бирму, Индию или Африку Мы никогда не знали, где ты. — Доктор почесал шею. — Когда ты заболел, людям из агентства Бернса понадобилось четыре месяца, чтобы тебя найти. До этого мы узнавали о твоих перемещениях только благодаря твоей привычке выписывать чеки на клочках бумаги и обналичивать их в ближайшем отделении какого-нибудь американского банка. Помню, последний чек на тридцать тысяч ты выписал в Анкаре. Или на тридцать пять. Перед тем ты жил несколько месяцев меньше чем на треть положенной тебе суммы. В любом случае, сумма превышала причитающиеся тебе по завещанию двадцать пять тысяч в месяц, но, к несчастью, опекуны позволили проплатить чек. Затем твой джип нашли брошенным на дороге, а тебя и след простыл. Ты мог оказаться где угодно. Ты мог погибнуть. Мать просто с ума сходила. У нее не оставалось выхода. Я посоветовал ей обратиться в детективное агентство, и она так и сделала.