Ежи Косинский - Пинбол

– Подожди, Джимми, – сказала она, высвобождая запястье. – Мистер Домострой прав. Для меня ритм – это не музыкальное упражнение, замкнутое линиями нот, а порыв – естественный пульс моего тела. Мои африканские предки из народа ашанти были рабами; они поддерживали связь между невольничьими кораблями с помощью атумпанов – говорящих барабанов. Мой отец был джазовым пианистом, и первый музыкальный инструмент, на котором он научил меня играть, назывался мбира, это такое простейшее пианино с металлическими язычками и тыквой в качестве резонатора…

– …обнаруженное португальцами в Южной Африке в шестнадцатом столетии, – подхватил Домострой, – и названное ими «кафр». – Помедлив, он спросил: – Вы случайно не дочь Генри Ли Даунза?

– Да, – кивнула Донна. – Я поздний ребенок. Мой отец умер, когда мне было четырнадцать. Вы знали его?

– Я слышал игру вашего отца, – сказал Домострой. – Он был величайшим джазовым музыкантом, подлинным виртуозом, способным извлекать из рояля звуки колокола или трубы.

Донна, казалось, была приятно удивлена.

– Я благодарна вам за эти слова, мистер Домострой, однако то, что для вас, наверное, отошло в область истории, для меня остается живым ритмом – музыкой, ни с какой другой не сравнимой. – Она повернулась к Остену и шутливо заметила: – Могу поспорить, что, когда мистер Домострой думает о прошлом, в душе у него звучат елизаветинские мадригалы. Не сомневаюсь, что первым инструментом, увиденным им в детстве, был «Стенвей».

– Именно так, – признал Домострой. – Рояль моей матери. Она была концертирующей пианисткой. – Глаза его встретились с глазами Донны. – С вами так же приятно беседовать, как и просто смотреть на вас, мисс Даунз. Вы танцовщица?

– Ну, хватит, Домострой! – рявкнул Остен.

– Я не танцовщица, мистер Домострой, – невозмутимо ответила Донна. – Хотя я люблю танцевать. – Она показала на рояль, стоявший за ними. – Вот это теперь мой «кафр».

– Так сыграйте же на нем! – воскликнул Домострой, упорно не обращая внимания на Остена.

– Донна, пойдем! – чуть ли не взревел Остен. – Он не смеет тебе приказывать!

– Пока мне приказывают играть, я ничего не имею против, – сказала Донна и, с вызовом глядя на Домостроя, уселась за рояль.

Воцарилась тишина. Гости окружили инструмент. Джерард Остен, рука об руку с блондинкой, которую Домострой оставил на его попечение, подошел к сыну.

– Вряд ли сейчас подходящее время для танцев, – тихо произнес он.

Блондинка подалась вперед, стиснув руку пожилого джентльмена:

– Но, мистер Остен, это было бы так забавно!

– Не беспокойся, отец, – сказал Остен. – Большинство твоих гостей не умеет танцевать!

Его отец закашлялся и нервно улыбнулся.

– Джимми, я хочу представить тебе мисс Валю Ставрову.

Остен обменялся с девушкой рукопожатиями.

Тут снова встрял Домострой, стоявший рядом с отцом Остена:

– Мисс Ставрова родом из России – страны классики!

– Да. Но сама я люблю танцевальный рок-н-ролл, – пропищала Валя Ставрова. – Она рок-певица? – показала она на Донну.

Донна начала играть, и комнату наполнили звуки шопеновского Скерцо до диез-минор.

– Замечательно, – протянул Джерард Остен. – Поистине невероятно. Кто она?

– Донна Даунз, отец, – понизив голос, ответил Остен. – Я представлял ее тебе.

– Конечно, конечно. Откуда она?

– Из Нью-Йорка, – вмешался Домострой.

– Но где она научилась так играть?

– Донна учится в Джульярде, – отрезал Остен, пытаясь прервать разговор.

– Никогда бы не подумал, что она играет Шопена! – не унимался его отец.

– Почему бы и нет? – наклонился к нему Домострой. – Неужели вы забыли, Джерард, что в конце прошлого века Шопен и Лист были любимыми композиторами черных пианистов Нового Орлеана и Седальи?

– Я не забыл, – возразил Джерард Остен, – потому что никогда не знал этого. Любопытно. Что вы думаете о ней?

– Я думаю, что она очаровательна, – ответил Домострой, не отрывая взгляда от пианистки.

– Я имею в виду ее игру.

– Пока вполне основательно, однако она еще не дошла до самой трудной части – перехода от аккордов к работе пальцами. Когда Шопен писал эту пьесу, он понимал, что большинство пианистов никогда не смогут переключиться вовремя, а потому предлагал импровизировать.

Они прислушались. Когда Донна дошла до труднейшего пассажа в скерцо, ее левая рука великолепно пробежала четыре октавы и плавно вознеслась над клавиатурой. Девушка выдержала абсолютно точную паузу перед ударом, переходящим в лавину трелей, а затем побежала по тем же октавам вниз, с точностью метронома отделяя каждую ноту от следующей.

– Весьма одаренная исполнительница Шопена, – проговорил Домострой. – По виду ни за что не скажешь, не правда ли?

Возвращаясь в машине Остена в Карнеги-холл, Донна спросила:

– Тебе понравилось, как я играла?

– Я не берусь судить о друзьях, – ответил он. – Но все там, похоже, были в восторге. Мой отец…

– Твой отец сообщил мне, что он поражен тем, что я играю Шопена. Да и все они говорили об этом, имея в виду, что черная и Шопен совершенно не подходят друг другу! Только Патрик Домострой сказал, что я играла профессионально – в том числе этот невозможный тройной пассаж, который Шопен особо пометил в партитуре.

– Будь с ним осторожна. Он смотрел на тебя так, словно хотел пометить тебя саму. – Остен вдавил акселератор, прибавляя скорость. – Мне не понравилось, как он с тобой разговаривал.

– Он сказал, что я использую левую педаль именно так, как указал Шопен.

– Это как же? – осведомился Остен, слегка задетый ее воодушевлением.

– По-своему! – рассмеялась она. – Предоставляя пианисту свободу интерпретации, Шопен никогда не помечал, где пользоваться левой педалью. Он говорил, что творческий почерк определяют пальцы, а не педаль. Шопен был первым, кто понял, как важны для исполнителя физические возможности каждого из пальцев. А еще Домострой сказал, что я смогла даже уловить шопеновскую «жаль».

– Что это за «жаль»?

– Мистическая загадка – боль и ярость, приглушенные меланхолией, – отличительная черта поляков и других народов, которых долгое время угнетали. «Жаль» пронизывает все произведения Шопена. Домострой сказал, что я, вероятно, чувствую эту «жаль» из-за того, что черная. – Чуть помедлив, она спросила: – Что за человек этот Домострой? Ты явно терпеть его не можешь.

Остен пожал плечами.

– Мне кажется, он слегка того – вроде Шопена.

– Шопен – великий композитор и виртуозный исполнитель, – напомнила Донна. – Все, кроме его музыки, не имеет никакого значения.

– Домострой, к примеру, ведет двойную жизнь, – продолжил Остен. – Он живет один в заброшенном танцевальном зале в Южном Бронксе, а вечерами играет в какой-то жалкой мафиозной закусочной с игровыми автоматами и спозаранку, когда все еще спят, рыщет по улицам в своем старом драндулете.