Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье

Раздевалка, наконец, стала пустеть. Обернув вокруг бедер полотенце, Скачков поковылял, прихрамывая, в душевую. Он словно разучил-ся вдруг ходить: так больно отдавался в теле каждый шаг. Шершавый пол в кабинке холодил натруженные ноги. Приятно отдыхали пальцы, ступни и только под коленкой, в набрякшей, будто каменной икре, ощущался какой-то тяжелый комок. Он сильно пустил воду, горячую настолько, чтобы вытерпеть, и заурчал, подставившись всем телом, разнежился и замер. Стоял, закрыв глаза, сверху щедро поливало. Потом стал потягиваться, изгибаться, мял и массировал все мышцы, затем пустил холодную, почти что ледяную и, рявкнув, выскочил из-под струи, заколотил ладонями по животу. Сводило плечи, напряглась спина, но он задвигал сильно телом, растираясь колючим жестким полотенцем, и тут почувствовал, что ожил окончательно.

Стемнело, обезлюдело вокруг, когда Скачков направился к служебному ходу. Идти, ступать было приятно и легко – в удобной обуви блаженствовали ноги.

Над опустошенной чашей стадиона вполсилы горела одна угловая мачта, и в боковом неярком свете туман стоял сиянием над полем.

Наискосок, срезая угол поля, Скачков пошел к воротам. Шелестела по ногам коротенькая травка. В воротах, рассекая их пополам, уже была поставлена распорка – чтобы не провисла верхняя штанга. Скачков подошел и задумчиво постучал носком по стойке, тронул рукою сетку. Да-а вот и пришло, настало времечко… Осенью, в одном из последних матчей сезона, состоится церемония, когда его проводят, вынесут на плечах, однако по-человечески, душевно он прощался с полем сейчас – наедине, скрываясь от жадных, любопытствующих глаз. Потом, конечно, будет трогательно, может быть, даже до слез, но все же слишком напоказ, когда в душе возникает и начинает саднить глухая тяжесть ностальгии по мячу, по полю, по команде – профессиональная болезнь футболистов, ушедших на покой. Эта боль в душе теперь навечно, потому что еще не было случая, чтобы люди, отдавшие лучшую пору жизни увлечению футболом, раскаялись бы в страсти своей молодости.

На поле начиналась обычная ночная канитель уборки: полить, подравнять, заделать выбоины. По беговой дорожке Скачков пошел вдоль кромки поля, потом медленно, ступенька за ступенькой, поднялся по проходу на самый верх трибуны. Здесь было хорошо, просторно. Голову обвевал прохладный ровный ветерок. Во все стороны огнями разливался город. Скачков поставил сумку, облокотился на металлический барьер. Шелестели, задираясь, брошенные на сиденьях газеты, внизу, на поле, копошились рабочие стадиона, с урчанием ползала поливальная машина. Скачков был никому не виден, совсем один – головою в свежих поднебесных сквозняках, по плечи в звездах.

Все-таки он устал, чудовищно устал. Утомлял режим, изматывали тренировки, переезды, игры. А ожидание дня важных встреч, когда нервы натянуты, и, чтобы выспаться перед игрой, приходится глотать снотворное? А проигрыши, горькие минуты краха и опустошения? Всего не сосчитать!

На перекрестке, через улицу от стадиона, у магазина и автоматов с газированной водой толпился разволнованный народ. В эти вечерние часы после матча для болельщиков самое волнение: кричат, доказывают, спорят. Сквозь ярко освещенную витрину было видно, как брался приступом гастрономический отдел.

Завидев огонек такси, Скачков призывно замахал рукой. Он поднял воротник и, бросив сумку, занял заднее сиденье.

В машине бормотало радио: записанный на пленку репортаж.

– К магазину, – попросил Скачков.

Без всякого внимания к пассажиру, шофер отъехал, развернулся на перекрестке и стал как раз возле болельщиков и автоматов с газированной водой. Прибавил громкости – Скачков услышал, вылезая из машины: «…Решетников, боевой, напористый полузащитник, душа команды… Но кто же выйдет? Кого поставит тренер?..» Скачков, высматривая, что творится в магазине, покачал убито головой. Туда показываться не имело смысла, окружат, едва узнают, и уж не вырвешься, не убежишь.

В машине заревело радио, как грохот обвалился шум трибун: тот гол, Белецкого… Вздохнув, Скачков захлопнул дверцу.

– Давай куда-нибудь подальше.

Шофер, ловя последние мгновенья матча, сердито оглянулся, потом, уже слишком быстро, снова: узнал.

– В больницу надо, – пояснил Скачков. – Но сначала в магазин. Всякое там… понимаешь?

Еще бы не понять! Шофер весь загорелся – готов был расшибиться.

– Быстро надо? Все, Геш! Сейчас отоварим!

И понеслась машина – сигналила, как на пожар, визжали тормоза на поворотах.

«Отоварились» в каком-то буфете, уже закрытом, куда шофер проник привычно просто, без помех. Что-то успел шепнуть буфетчице – та встретила Скачкова лучше некуда. Он выбрал для гостей бутылку коньяку, отдельно попросил коробку шоколаду, апельсины, два апельсина из пакета он взял и спрятал в сумку, для Маришки.

– Ну, все? По коням? – спросил шофер. Буфетчице сказал: я скоро заскочу. Тут нам в одно местечко надо.

Опять мимо ночного сторожа провел Скачкова к ожидавшей за углом машине.

– Торопишься? – спросил Скачков, когда машина стала у больницы.

– Да что ты, я подожду. Сумку оставь, покараулю.

С пакетом и коробкой Скачков поднялся на высокое крыльцо, толкнулся в двери. Отворил плечом и очень удивился: в приемной на диване, на валиках дивана, на стульях по двое сидела смирно и ждала усталая команда, сегодняшний соперник. Так значит вот что за автобус стоит на улице, к которому такси подъехало впритык!

– Привет! – сказал Скачков негромко, поглядывая, где бы поместиться, и кто-то из ребят поднялся, уступая место.

Игра всех вымотала, все сидели тихо. Стал дожидаться и Скачков. В том, что Решетникова унесли, ни он и ни ребята не видели ничьей вины, – могло и так случиться, что не ему сейчас, а Лехе по дороге на аэродром пришлось бы попросить притормозить и забежать в палату на минутку.

Поспешно скидывая на ходу халаты, из внутренних покоев показались двое. Все сразу поднялись и затеснились, и дверь не закрывалась, пока пустело помещение. Скачков, не глядя на часы, понял, что торопиться следует: до аэродрома, как ни нажимай, а верных полчаса, да там еще с билетами – едва-едва успеют. Рейс был знакомый, многолетний – завтра и «Локомотив» на нем же отправится.

В палате, где лежал Решетников, с порога чувствовался нарушенный режим. Больные, плесневевшие от скуки, поворотились к новенькому. А тут еще Скачков! Его узнали тотчас и завозились, ожили на всех кроватях. На подоконнике, забытый всеми, еще, казалось, не остыл от всех волнений матча невыключенный маленький приемник.

Из операционной Алексея привезли с ногой в бинтах и гипсе, похожей на большое белое бревно. «Да, худо дело, – поморщился Скачков. – Теперь как пить дать до конца сезона, а то и больше…»