Николай Кузьмин - В футбольном зазеркалье

– Польщен! – хмыкнул Скачков.

– Свою иронию можешь оставить при себе! – осадила его Клавдия. – Видали его… Все-таки где ты был так долго, не скажешь? Его ждут, ждут, а он…

– Так, понимаешь, штука одна… – объяснил он негромко. – Заехать пришлось в одно место.

Она стала рыться в сумке, поставила ее на согнутое, на облитое чулком колено. Бутылку она вытащила сразу, но больше ничего не находилось. Футболка полетела в угол, полотенце. Клавдия опустила сумку, в глазах ее, заметно удлиненных зачесанными наверх волосами, мелькнуло пьяненькое удивление:

– И это все? Ты что, хозяин дорогой, не болен?

Ногой он отодвинул брошенную сумку. Давно уж он не узнавал в ней ту, какой ее увидел в стайке восторженных поклонниц футболистов.

– Скачков? – позвала Клавдия, сердито дожидаясь объяснений.

– Ну… понимаешь? Так случилось. Парня я одного заломал и надо было в больницу… Такое, в общем, дело.

– И что – ты все угробил на больницу? Хо-рош хозяин! А может быть, ты по дорожке, да заехал опять к какой-нибудь зна-ко-мой? А? Старинной?

Интонация жены удивила Скачкова, он вытаращил глаза:

– Постой…ты это о чем?

– О! Он еще удивляется! Не понимает… У-у, ненавижу! Притворство твое ненавижу. Любящий папаша, называется, сплошная добропорядочность! А я-то дура… «Куда это он, думаю, всегда так рано рвется? Не посидит, не поговорит ни с кем». Режим, значит? Ну, ну, – режим… Так к кому ты заезжаешь но ночам? Или отпираться будешь?

– Да ты постой… Послушай… – лепетал Скачков, отчаянно краснея. Он уже давно все понял.

В Ереване, после утренней разминки, Матвей Матвеич предложил ему идти в гостиницу пешком и по дороге, как бы невзначай, поинтересовался:

– Геш, о чем спросить хочу: у тебя что, на стороне кто-то завелся? Сообразил Скачков не сразу.

– На какой стороне? Кто?

– Ну, кто, кто! Баба, конечно, кто же еще?

– Чего ты мелешь?

Матвей Матвеич подождал, пока он кончит возмущаться.

– И ты ни к кому не заглядывал? Ну, я имею в виду – в свободное время, вечерком?

Скачков вспомнил о Женьке и неудержимо, по-мальчишески покраснел.

– Глупость какая… Это же… Кто там треплется?

– Да я и говорил, – успокоил его Матвей Матвеич. – Выдумают же! Он-то, хорошо зная Скачкова, поверил, но вот Клавдия… Но кто, кто ей доложил? И ведь ничего теперь не докажешь. Ну, заехал, ну поговорили.

Выручила его Валерия – выглянула в коридор из комнаты, где шло веселье.

– Слушайте, хозяева, хватит вам отношения выяснять! Это можно сделать потом. Геннадий, – она протянула ему руку, – идемте. Она сегодня в трансе. Клава, милая, если на все сплетни обращать внимание… Береги нервные клетки, они не восстанавливаются.

Клавдия повернулась и, разгневанно свистя вокруг колен чешуйчатым, каким-то очень модным платьем, отправилась на кухню. Скачков, сказав Валерии: «Я сейчас», – пошел следом. Оправдываться, уверять было нелепо – да и поверит ли она?

На кухне, присев на корточки, Клавдия рылась в холодильнике.

– Ведь ни черта же не осталось! Все как приехали, как навалились… ладно, в общем. Как-нибудь! Идем, поздоровайся с людьми. А поговорим потом. Потом.

И повела выставлять его, показывать.

Начиналось для Скачкова самое тяжелое. Он спросил, не с сыном ли явились Звонаревы, но Клавдия так взглянула на него, что он умолк и потащился обреченно и покорно.

Появление его в дверях туманной жаркой комнаты, где столько наслоилось и качалось волнами вокруг разгоряченных потных лиц, что он невольно сморщился, его возникновение на пороге взорвало всю компанию. Вскочили на ноги, возликовали и затолкались вокруг него. Словно диковинная и желанная игрушка, он передавался от одного к другому и в кутерьме приветствий, обниманий, поцелуев кому-то что-то бормотал, кому-то незаметно подставлял плечо, чтобы не дотянуться было пьяными губами до щеки, а сам приглядывался, кого это сегодня принесло, и никого почти не узнавал. Так, Звонаревых разве, да одного или двоих еще. Кусок трибуны на дому! Он даже комнаты своей не узнавал – так все захламлено, перебуровлено. И дыму, дыму-то!

В руку ему сунули налитую рюмку, полезли чокаться, толкались. «А, теперь-то!..» – подумал он и, чтобы отвязаться, выпил.

– Ура-а!.. – завопила чья-то глотка. – Геш, ты с нами?

Пока он морщился, махал себе ладошкой в рот, на него, нарушившего свой зарок, смотрели преданно, влюбленно.

– Это же он, он предложил идею: футбол без мяча!

– Да? Гениально.

– Геш, старик, надо пробивать идею в массы.

Слушая, как они шумят и выхваляются один перед другим, Скачков смотрел в пустую рюмку, вертел ее в руке.

Ах, скрыться бы куда-нибудь, никого не видеть и не слышать! Во рту была оскомина от выпитого, и он сердился на себя, что не отказался, как бывало, уступил. То-то они и обрадовались: этой рюмкой он как бы спустился со своего аскетического этажа, сравнялся с ними. «Ну уж дудки»!

– Геш! – с досадою окликнула Клавдия. – Ты что, так уж устал, голуба?

Как было бы у них все по-другому в доме, умей он быть таким, каким хотелось ей! Но нет, его уже не переделаешь. Да и зачем, зачем? Этих людей, как мошкару фонарь, притягивает мощный свет искусства, спорта и литературы. Всю жизнь они привыкли составлять подножие чьего-то успеха и завидуют таксисту, который провез их общего кумира. Скачкову непонятна была власть этой компании над Клавдией. Интересны они ей чем-то, что ли? Или она пугается, что он уходит на покой, – боится: теперь не поздороваются, перестанут узнавать? Нашла о чем жалеть! Для него ничего не кончилось, все продолжается, как было. И не надо ему ничьего участия, жалости, а тем более забот – он стоит крепко.

Сложившись в кресле, Скачков сидел, потирая лоб, и не вынимал из рук страдающего нервного лица. Кругом молчали, дожидаясь, потягивали сигаретки – и становилось по-скандальному невмоготу. Да что он, язык проглотил?

Спас положение развязный Звонарев.

– Милиционер родился! – провозгласил он с громким смехом, и кто-то подхватил – пропало напряжение, а Звонарев, поддернув рукава, уже вздымал в руке, как жезл веселья, бутылку:

– Подставляйте, граждане, посуду!

После длинного, с какой-то непристойной заковыркою тоста взорвался общий дружный хохот. Взметнулись и мелькнули рюмки… Густел дым… Звонарев, душа-парняга, свой в доску малый для любой компании, с бутылкою, в закапанной рубашке, опять кричал и требовал внимания, но где уж там добиться было хоть какой-то тишины: пошло, действительно, поехало!

– …А я вам говорю: весь неореализм этот… Да что мне ваш Висконти! Что мне ваш Висконти! Вы еще Антониони… Да это же сейчас ни для кого не секрет!

– …Здравствуйте: это Полетт Годдар жила с Ремарком… Да, Брижит тоже за немцем. Миллионер какой-то… И не второй, а третий раз.