Сергей Кузнецов - Гроб хрустальный. Версия 2.0

"Привет, Абрамов!

Спасибо за письмо, просто не ожидал такого. Не казнись, мало ли что в жизни выходит не так. Думаю, никто не виноват – кроме разве что тех сук, которые кинули вас на деньги. Боюсь, как раз они не испытывают никаких угрызений совести.

Забавно, но как раз сегодня я вспоминал Марину и Чака по одному странному поводу. Я, кстати, так и не знаю, что там у вас случилось. Что за книги читал Вольфсон? Чем ты так виноват перед Чаком? Я, честно говоря, думал, это наша общая вина, или, на худой конец, вина одной Маринки.

Впрочем, все это сейчас неважно. Важно, что ты в безопасности – там, за автобусом, кордоном, самолетом.

Пиши.

Твой

Гл".

Перед тем как отправить, Глеб перечитал свое письмо и порадовался последней фразе. За автобусом, кордоном, самолетом. Красиво, что ни говори, подумал он.

Стоишь голая посреди прихожей, смотришь сквозь слезы в зеркало. Отражение растекается, лица не разглядеть, видишь только силуэт, да и то – с трудом. Взлохмаченные светлые волосы, узкие плечи, довольно стройные ноги. Розовыми пятнышками – соски небольших грудей. Вытираешь слезы, идешь в комнату. Джинсы и свитер на полу, скомканная простыня на тахте. Проводишь рукой по влажному, липкому пятну, снова начинаешь плакать…

Оксана первая сказала:

– А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Только ты одна зовешь его Лешей, для всех остальных он – Чак. Каждый раз, услышав прозвище, ты про себя переводишь. Леша, Лешенька. Мальчик мой.

Большая перемена. Ребята гоняют по коридору, играют в футбол пластмассовой заглушкой от парт. С легкой руки химички их назвали "штучками" – сказала как-то: Перестаньте отбивать штучки от парт, – и понеслось.

Большая перемена. Тающий мокрый снег. Ты вышла покурить на улицу, накинула темно-красную куртку, сумку на плечо – и пошла. Уборщица прокричала что-то вслед про сменную обувь – ты сделала вид, что не услышала. Оксана и Света уже стоят у гаражей, прямо за яблонями. Голые весенние ветки. Осенью на них вырастали маленькие, с конфету, яблочки – их рвали на переменах. Белуга как-то увидела, разоралась: Прекратите немедленно, что вы делаете? Леша ответил тогда: Собираем плоды продовольственной программы. Так их теперь и называют: "плоды продовольственной программы".

Тающий мокрый снег. Голые весенние ветки. Холодный мартовский ветер. Шли вчера после школы вчетвером: я, Леша, Глеб и Феликс. Решили купить мороженого – ягодное за 7 копеек, уникальный случай. Ты улыбнулась, тебе казалось – кокетливо, и сказала: Мне хочется "Бородино". Леша протянул в окошечко 23 копейки, сказал: Мне "Бородино", пожалуйста, а Феликс тут же подхватил: И коньячку еще двести грамм! – и тогда Леша развернулся, рявкнул: Кончай страдать хуйней! – и у него были такие глаза, что ты испугалась. И вообще: он никогда раньше не говорил при тебе таких слов.

Холодный мартовский ветер. Светка ежится, зябко пританцовывает на месте, выскочила без куртки, вот дура. Бросает окурок в тающий мокрый снег, торопливо бежит назад. Круглые коленки зябко торчат из-под форменной юбки. Ты провожаешь ее взглядом, выдыхаешь голубоватый дым, представляешь, как Леша обнимает тебя, целует в губы, и тут Оксана говорит:

– А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Большая перемена. Голые весенние ветки. Две девочки у заржавленной двери гаража. Оксана в синей куртке из "Детского мира", ты – в своей темно-бордовой. Голубоватый дым сигарет. Прозрачный холодный воздух.

– А ты знаешь, что это Чак заложил Вольфсона?

Слова не складываются воедино. Знаешь, заложить, Чак, Вольфсон, ты, это… Что? Чак – это Леша. Вольфсон – это Вольфсон. Месяц назад его арестовали, точнее – забрали, отвезли в роно или в милицию, поговорили и выпустили. Вольфсон до сих пор ходит напуганный и гордый, по секрету рассказывает на каждом углу: приехали брать на двух машинах, мол, знали, что он когда-то занимался каратэ и может оказать сопротивление. Ты знаешь об этом, весь класс знает, но при чем тут Леша?

– Что значит – заложил? – спрашиваешь ты.

Холодный мартовский ветер. Оксана смотрит в сторону.

– Говорят, когда его Белуга поймала на уроке, он всё рассказал про Вольфсона.

– Всё – это что? – спрашиваешь ты.

– Не знаю, – отвечает Оксана. – Всё – это всё. Наверное, про Самиздат или еще что-нибудь.

Тебе нет дела до Самиздата. Из всей запрещенной литературы ты читала только "Лебединый стан" – и то потому, что любила Цветаеву, особенно любовную лирику. Иногда ты говоришь: тебя назвали Мариной в ее честь. Неправда, конечно: на самом деле назвали в честь матери отца, которую ты никогда и не видела. Да и самого отца тоже не помнишь.

Делаешь последнюю затяжку, бросаешь сигарету в лужицу талого снега, спрашиваешь:

– А кто так говорит?

– Все говорят, – отвечает Оксана.

Звенит звонок, вы бежите к школе. Следующий урок – математика, математичка не любит, когда опаздывают. Бежите вдвоем, синяя куртка и темно-бордовая, а в голове неотвязно: знаешь, что Чак заложил Вольфсона?

И вот теперь ты голая сидишь на краю тахты, плачешь, пытаешься понять, как же оно так случилось? Обычно вы начинали целоваться еще в лифте, тебе нравилось его дыхание, плотные губы, сильные руки на твоих плечах. Ты любишь целоваться: еще в прошлом году на днях рождения и школьных дискотеках ты перецеловалась со всеми мальчиками, влюбленными в тебя. Продавленный диван на кухне, широкое кресло в полутемной гостиной, коридор на третьем этаже школы, собственный подъезд. Ты еще никого не любила, целоваться шла в надежде, что Глеб Аникеев обратит на тебя внимание. Только осенью поняла: Глеб влюблен в Оксану. Ну и ладно, ну и пусть, зато из-за тебя Леша и Вольфсон подрались у гаражей, прямо под яблонями с плодами продовольственной программы.

Обычно вы начинали целоваться еще в лифте, но последние дни ты Лешу не узнаешь. Где его напор, улыбка, уверенность в себе? Вот и сейчас он стоял мрачный, смотрел в сторону. Вы вошли в квартиру, ты повесила куртку, сняла сапоги. В комнате Леша сам стянул с тебя свитер, освободил маленькие груди из лифчика. Ты сняла джинсы, кинула простыню на тахту, вы легли рядом и начали целоваться.

Если крепко обняться, можно забыть о том, что еще год назад тебя считали дурнушкой. Если прижаться всем телом, можно почувствовать себя любимой. Если обняться еще крепче, можно вообразить: кроме вас двоих никого нет на свете. Это и есть подростковый секс: одиночество столь огромное, что умноженное на два оно дает маленький кокон, в котором можно спрятаться от мира, где предстоит прожить пугающе одинокую жизнь.

Прижмись покрепче, вдыхай Лешин запах. Тебе нравится его запах, нравится его кожа, его руки, губы, член. Это пришло не сразу: потребовалось время, чтобы привыкнуть. Теперь ты опускаешь руку вниз и слегка прикасаешься с напряженной головке. Слово член тебе не нравится, вы говорите эбонитовая палочка, в честь анекдота ("Профессор, а она не ээээбонет?" – "Не э… должна"). Потребовалось время, чтобы привыкнуть, чтобы научится пробовать разные позы, вычитанные в машинописной книге по технике секса. Сверху, на боку, даже со спины. Ты гордишься, что тебе попался такой опытный и изобретательный любовник. Интересно, думаешь ты, пока мама еще жила с папой, они занимались этим в каких-то особых позах – или только женщина снизу, мужчина сверху?