Димфна Кьюсак - Скажи смерти «нет!»

Шесть месяцев! Этот срок начинал казаться ей бесконечным, лишь когда она думала о Барте. И снова мысль о долгой разлуке потрясала ее. Нет, их больше нельзя было накрыть ладонью руки, эти шесть месяцев, нельзя было объять умом.

Когда она думала о том, что не увидит Барта от воскресенья до воскресенья — семь невыносимо инескончаемо долгих дней, в которых минуты и даже секунды плыли медленней, чем опадающие с деревьев пожелтевшие листья плывут в неподвижном воздухе, когда она думала об этом, время становилось неповоротливым и ленивым, как ход часов, в которых повреждена пружина, но которые идут, если их потрясти, и тикают лениво и глухо, пока не иссякнет инерция толчка.

Бывали и моменты, когда время становилось словно тень на горах: кажется, что она стоит неподвижно весь день, хотя раскаленное солнце продолжает свой путь по небу и, закончив его, скрывается за темной грядой гор. В такие дни время застывало на месте. Были ночи, когда ей казалось, что застывали на месте и звезды, видневшиеся через дверной проем. Тогда время переставало существовать совсем, звук дальнего поезда проносился мимо, словно комета в космическом пространстве, и пылающие перья его паровоза были хвостом кометы, чертившим свой след в небе. На мгновение она застывала в напряженном ожидании.

В Локлине ты был словно пассажир поезда, набитого до отказа случайными попутчиками и мчащегося с сумасшедшей скоростью от одной станции к другой. Здесь ты был пассажиром поезда, поставленного на запасный путь и стоящего там в кромешной тьме в ожидании рейса неизвестно куда, неизвестно зачем.

Тишина уснувшего дома таила в себе угрозу. Невозможно было забыть, зачем ты здесь, потому что то и дело где-то рядом раздавался кашель. То девушка в крайней комнате разражалась влажным и мягким хлюпающим кашлем, то мужчина из палаты, выходившей на веранду, громко хрипел, словно задыхаясь. Эти звуки пугали. «Что там с ними?» — мучилась она. Она в отчаянии молила, чтоб здесь оказалась ночная няня, которая подошла бы к ним и успокоила, хотя бы одним своим присутствием. Но ночных нянь в Пайн Ридже не было. Если тебе нужно было что-нибудь, приходилось заботиться обо всем самой. Один за другим вспыхивали среди ночной тьмы бледные огоньки: это больные включали надкроватные лампочки. Конечно, оставалась еще кнопка звонка, но никто никогда не звонил в него.

— Лучше уж пусть найдут мертвой поутру, — говорила с улыбкой миссис Карлтон, — тебе же меньше хлопот.

Вэти бессонные ночи присутствие миссис Карлтон, ее тихий шепот защищали Джэн от смутного страха, в котором она никому не признавалась, даже самой себе.

Однажды, уже к концу первого месяца пребывания в Пайн Ридже, она пробудилась рано утром от кошмарного сна. Ей снилось, что она мчится по нескончаемо длинным коридорам, пытаясь скрыться от какого-то страшного чудовища. Миссис Карлтон зажгла свет над своей кроватью. Она лежала с термометром во рту, ее темные волосы разметались по белоснежной подушке. Джэн привстала и взяла свой термометр. Процедура измерения температуры утром в половине седьмого и потом, вечером, снова, казалась ей поначалу какой-то детской игрой, предназначавшейся для того, чтобы как-нибудь убить время.

Но потом она приучилась выполнять весь ритуал с такой же торжественной серьезностью, как и миссис Карлтон, — записывать температуру на графике, висевшем над кроватью, и следить со все возрастающим интересом за ее изменениями — то за дневным повышением температуры, то за ее средненедельным падением. Миссис Карлтон познакомила ее со здешним распорядком и процедурами лучше, чем это сделала сама хозяйка или издерганный санаторский персонал, потому что в Пайн Ридже так же, как и в Локлине, было слишком мало сестер и слишком много работы.

Сейчас миссис Карлтон лежала, откинувшись на подушки, с термометром во рту, и взгляд ее был устремлен в распахнутое окно. Рассвет уже обагрил горные отроги, и зажатая между ними долина, покрытая густой и мягкой пеленой тумана, походила на заснеженное поле. На востоке солнце осветило рваную гряду пушистых облаков, чуть позолотив их края — округлые и легкие, словно лепестки. Миссис Карлтон протянула тоненькую хрупкую руку и выключила свет. Ее широко расставленные серые глаза блестели. Джэн подумала, что даже теперь, исхудавшая, изможденная, с запавшими щеками, худобу которых еще больше подчеркивают выступающие скулы, она была красива. И была в ней какая-то светлая и ясная безмятежность, которой Джэн никогда еще не встречала в людях.

Будто читая мысли Джэн, миссис Карлтон повернула голову, и взгляды их встретились. Когда миссис Карлтон взглянет на тебя, так это лучше поцелуя: столько в ее взгляде теплоты и понимания, что слова становятся ненужными.

Миссис Карлтон вынула термометр изо рта и взглянула на ртутный столбик. Ровные дуги ее бровей насмешливо дрогнули. Вложив термометр в чехол, она юркнула под одеяло и, устроившись поудобнее, повернулась лицом к Джэн.

Снаружи солнечный луч пробился через просвет в облаках, и теперь оттуда, как из проекционной камеры, струился вниз яркий золотой поток света. Он заставил переливаться перламутром туман, заполнявший долину, и до блеска высветил гряды песчаника. Влажный туман заплыл в комнату и, словно благословение утра, коснулся их лиц.

— Вы сегодня выглядите лучше.

Миссис Карлтон произнесла это медленно и спокойно.

— Да я и чувствую себя лучше. Хотя когда вы меня разбудили, за мной какое-то чудовище гналось по темным коридорам. А что за чудовище, я так и не разглядела.

Миссис Карлтон улыбнулась. Когда она улыбалась, казалось, будто солнце проглядывает сквозь утренний туман.

— Уверена, что Фрейд [7]нашел бы этому какое-нибудь ужасное объяснение. А по-моему, все это из-за тех сосисок, что вы вчера ели за ужином.

— Сосиски, — Джэн с отвращением наморщила носик. — Когда я отсюда выберусь, я больше ни за что на свете к сосискам не притронусь.

— Мне бы хотелось записать на пластинку голос хозяйки, когда она щупает мой пульс во время обхода и при этом трещит, как пулемет: «сосиски, яичница, шкварки», и потом, если бы у меня появилось желание на что-нибудь жаловаться, мне бы только стоило поставить эту пластинку и услышать ее голос: «шкварки, сосиски, яичница», как у меня бы раз и навсегда пропало желание ворчать.

— И как это она может сразу и считать пульс и меню заказывать? — усомнилась Джэн.

— Мне это тоже приходило в голову, но в конце концов какое это все имеет значение? Ведь ее не особенно интересует, какой там у нас пульс и сколько она насчитает, зато ее очень интересует, что заказать на обед, потому что это отразится на ее счете в банке.