Димфна Кьюсак - Скажи смерти «нет!»

Джэн подняла глаза и взглянула на нить паутины, которая, серебрясь, колыхалась в свете лампочки под потолком. Любовь навек… Слова эти не разделялись в ее сознании.

Может, Дорин права, и она, Джэн, просто сопливая девчонка, которая вешается Барту на шею, а Барт просто повеса и забавляется с ней только потому, что пока никого получше нет. А может, Дорин всегда была права, а она всегда не права. Ведь все, что Дорин говорит, правда. Барт никогда не предлагал жениться на ней. Написал ей всего пару писем, когда был в отъезде, да прислал несколько сувениров. Да еще послал записочку, что скоро приедет, и вскользь намекнул, что они, мол, куда-нибудь вместе сходят, пока он будет в отпуске. Да, если все припомнить и взглянуть на это трезво, картина получается грустная.

Все было так, и все же не совсем так. Было еще и другое, нечто внутри нее, чего она толком не понимала сама и чего не могла бы объяснить словами.

Никому, даже сестре, никогда не смогла бы она объяснить, как любовь к Барту преобразила для нее весь мир. Она вспомнила их первую встречу так ясно, будто это было только вчера. Он пришел к ним в контору с приятелем одной из девушек, и они все вместе отправились закусить. Она не хотела идти, потому что всегда чувствовала себя неловко с незнакомыми людьми. Но за тот час, что она сидела в шумном подвальчике кафе, слушая их смех, вглядываясь в лицо Барту, весь мир переменился для нее. Этого она никогда не смогла бы объяснить Дорин, да и вообще никому на свете. Она и себе не могла этого объяснить. Она только знала, что произошло чудо и что жизнь ее никогда уж больше не будет такой, как прежде.

Она вспыхнула и залилась краской, вспомнив, как тогда утром после своего приезда Барт потянул ее к себе и она сразу же откликнулась на его призыв. «Я слишком податлива, — думала она, прижимаясь к нему в порыве чувства. — Так нельзя, я должна заставить его ждать». Но желание поднималось в ней навстречу его желанию, и в необузданном восторге страсти и обладания растворялась вечность, которая, кажется, протянулась между их расставанием и встречей, между последним прощальным поцелуем и сегодняшним объятием. И не было ничего в мире, кроме Барта, и Барт для нее был целым миром.

И не просто инстинкт самосохранения, а нечто более верное подсказывало ей, что, если даже у Барта и были другие женщины (а рассудок с холодной ясностью говорил ей, что были), все равно и у Барта тоже еще не было ничего подобного. «Любовь навек». Слова были нераздельны, и сердце ее колотилось сильней, откликаясь на них. Она лежала, глядя на серебристую паутинку, колыхавшуюся в спертом воздухе квартирки.

Западный почтовый, перестукивая, несся в ночи. Грохот его колес глухо отзывался в пустых лугах, пламя топки на мгновение выхватывало из тьмы вереницу телеграфных столбов, пролетающих мимо, головной фонарь паровоза прорезал мрак.

Барт растянулся на полу в проходе, положив под голову ранец и укрывшись шинелью.

Поезд был переполнен, и удобней было путешествовать так, чем сидеть и в полудреме клевать носом в душном, переполненном вагоне. Ему так часто приходилось спать в проходе, направляясь в лагеря или возвращаясь из лагерей, что это мало беспокоило его. И все же в эту ночь он не мог уснуть. День выдался очень жаркий, и термометр, висевший на веранде отцовской фермы в Нелангалу, показывал в тени сорок один градус. А сколько было на солнце — одному богу известно. Даже после захода солнца в воздухе стояла жара и опаленная земля дышала зноем. Усыпанный звездами купол неба, словно металлический колпак, сдавил землю от горизонта до горизонта, как будто оберегая гнетущий покой безветренной жаркой ночи. Даже ветерок, вызванный движением летящего во тьме поезда, не освежал больше: он плыл по проходу мягким потоком тепла, тяжелым от запахов и пыли.

Барт беспокойно заерзал на своем месте. Ритмический стук колес отдавался в его мозгу.

Бывало, мерный перестук колес баюкал его в пути, пронося через пространство в сотни миль, через местность, знакомую и привычную, как отцовская ферма: вот волнистые склоны родных холмов пестреют лугами, то краснея свежевспаханной землей, то медово золотясь жнивьем в лучах солнца. А дальше по склонам чуть темнеют зеленые поросли кустов курайонга и без конца, без края простирается на запад бурая пустыня. Всю ночь колеса поют ему песни, знакомые еще с детства: в них одинокое эхо опустевших лугов, приглушенный отзвук горных тоннелей и перевалов, громыхающий перестук мостовых пролетов и виадуков и низкое басовитое урчание состава на горных подъемах. И в песню колес, словно журчащий аккомпанемент, вплетались знакомые имена западных городов.

Паровоз, сверкая, несся в ночи, и, когда кочегар подбрасывал угля в топку, дымовой хвост вдруг начинал светиться во тьме, словно трепетный хвост кометы; приглушенный свисток замирал в ночных далях, жалобный и одинокий. Это была песня Западного почтового. Барт садился на него под вечер, когда остатки зари, догорая, еще освещали небо, в нем он просыпался через полсуток, когда поезд, громыхая, спускался с гор к морю.

Поезд вдруг замедлил ход, и стук колес, сменивший свой ритм, пробудил Барта от тяжелого полусна. Он встал и налег грудью на опущенное окно. Теплый пыльный поток воздуха тяжело навалился ему на плечи. Узкая платформа, освещенная тусклым отблеском керосиновых ламп, выделялась оазисом света в ночной тьме. Этот мерцающий свет падал на лица ночного дежурного и охраны. С поезда сошла женщина с двумя детьми. Барт видел, как младший, спотыкаясь от усталости, тер заспанные глазенки. Потом, вдруг отделившись от тьмы, к ним подошел мужчина.

В тишине раздались приветствия, послышался женский смех, потом голоса смешались со стуком дверей, лязганьем буферов, дребезжащим скрежетом паровоза, набиравшего скорость.

Женский смех застрял в его памяти. Интересно, понравились бы Джэн эти края? Насколько ему было известно, она никогда не покидала побережье. Интересно, смогла бы она приспособиться к жизни в Нелангалу? Он нахмурился, закурил сигарету и привалился спиной к двери, глядя на пробегающие мимо поля, на которые огни поезда отбрасывали узор из света и теней.

Мысль о том, что Джэн могла бы встретиться с его стариками, никогда еще не приходила ему в голову. Впрочем, и сейчас он подумал об этом просто так, не всерьез. Отец и мать так блюдут всяческие условности, такие оба старомодные, что для них привести девушку в дом все равно, что объявить на всю округу о помолвке. Он усмехнулся при мысли об этом. Да, папашу такое сразу из себя выведет. Барт вспомнил, сколько раз, бывало, отец читал ему нотации о порядочности в отношениях с женщиной. «Это непорядочно». Отцовская речь, медленная, тягучая, суровая и в то же время добрая, так и звучала сейчас у Барта в ушах, будто отец стоял рядом с ним, здесь, в поезде.