Виль Липатов - Глухая Мята

Красота нарымских женщин похожа на запах нарымских цветов. Аромат их слаб, чуть слышен, но нигде, ни в каких краях так не пахнут цветы – их запах своеобразен, он принадлежит только Нарыму, этот тонкий, терпкий и нежный аромат цветов.

Нелегко у нарымского старожила заслужить женщине похвалу. И вот ее заслужила Дарья у Никиты Федоровича Борщева, человека, родившегося на Оби.

Дарья привязывает кастрюли к санкам, укутывает шубой, холстиной, берется за веревочку, глянув в небо, укоризненно поджимает губы: «Ну и погода! Чисто весенняя! То солнце, то тучи – не разберешь!» Под ногами тоже расхлябь снега, тоненькие ручейки, прелые иглы. Дарья покачивает головой и вдруг улыбается так, точно окружающее не коснулось ее.

– Поехала, лошадка! – понукает она себя, впрягаясь в санки.

Михаил Силантьев усмехается: «А и верно – блажная! Не поймешь ее – вроде тертая баба, была замужем, а ровно дите… А ведь мужик, говорят, был пьяница из пьяниц! Всего, поди, навидалась!» Чувство неловкости охватывает Силантьева. Он как будто со стороны смотрит на себя и видит, что дико, необычно для тайги происходящее: по дороге везет санки маленькая женщина, а за соснами затаился здоровенный мужчина в пудовых сапогах-броднях. Точно разбойник на большой дороге, караулит он Дарью. И даже бродни с отворотами напоминают разбойника из детских книжек, не хватает только пистолета в руке, а нож за ремнем есть.

– Чудеса! – насмешливо сообщает тайге Силантьев о необычности, неловкости своего положения.

Под Дарьиными сапогами хлюпает снег. Не зная, что за ней наблюдают, женщина идет вольно, машет свободной рукой, напевает про себя тот же веселый мотив. Лицо у нее радостное, оживленное, и в тени сосен почти не видно веснушек, а только нежная кожа да изогнутые губы выделяются алой чертой. Она останавливается, бросает веревочку и огорченно восклицает:

– Барахло, а не пажи!

Потом Дарья нагибается, выставив коленку, высоко поднимает юбку и начинает зацеплять расстегнувшийся паж. Силантьев хорошо видит обнажившееся голое колено и кожу выше его – молочно-белую, розоватую на бедре.

Дарья застегивает паж в четырех метрах от него, скрытого густыми ветками. И Силантьеву кажется, что в тайге быстро, как во время затмения солнца, темнеет. Он цепляется за ветви, стискивает зубы, стыд заливает Силантьева, у него такое чувство, словно он пойман на месте преступления. Он отворачивается от Дарьи, и в голове проносится мысль: «Совсем сдурел! Голой бабы не видел, что ли!» И теперь ему становится стыдно вдвойне – оттого, что подглядывал за Дарьей, и оттого, что смутился. «Я тоже вроде как ошалел!» – думает Силантьев, а сам напрямик валит через тайгу. Он опять слышит скрип полозьев, веселое понуканье:

– Ну, поехали!

Метров через сто Силантьев останавливается от мысли: «Убегаю от нее!» Он делает широкий шаг, перепрыгивает через колдобину. «Я сейчас с ней поговорю!» – решительно думает Михаил, но не знает, о чем именно собирается говорить. Он, собственно, не знал этого, когда шел в барак, – ему просто нужно было увидеть Дарью, и он думал, что причина этого в неопределенности их отношений. В тот раз, когда он, сбитый с толку непонятным поведением женщины, выбежал из барака, ничего определенного не было. Вот и шел он к ней, чтобы поставить точку или добиться чего-нибудь… А чего? Этого он тоже не знает! Тогда какого черта он бросил работу? «Окончательно сдурел! – заключает Михаил и тут же находит оправдание: – С этой чумной бабой любой мужик с ума свихнется!» С эгой мыслью он и выходит на дорогу, окликает Дарью. Она от неожиданности вздрагивает, а потом глядит на него из-под горушечки руки, точно над дорогой сияет солнце.

– А, Миша! – радуется Дарья. – Ты что здесь делаешь?

– Коров пасу!

– А я, Миша, обед повезла ребятам! – сообщает Дарья, не обращая внимания на насмешку, и, выпятив нижнюю губу – ей, видимо, хочется смеяться, – добавляет: – Обед сегодня – прямо пальчики оближете! Я, Миша, его сегодня из кулинарной книги вычитала… Вы, поди, голод-н-н-ы-ии-и, как котята. Берись, Миша!

Он осторожно берется за тоненькую веревочку, ощутив пальцами руку женщины.

– Ну и пальцы у тебя, точно железные! – удивленно говорит она.

– От работы! – поясняет Силантьев и оглядывается на свою руку, лежащую рядом с Дарьиной.

– Ой, ты не дергай! – пугается она. – Суп прольем!

Они идут рядом, плечом к плечу, и Дарья, заглядывая ему в лицо, для чего ей приходится вытягивать шею и немного заходить вперед, рассказывает, как три дня назад она чуть было не пролила суп. При этом у нее делается испуганное лицо, ресницы прижимаются к бровям.

– Ох ужя и испугалась! Гляжу – санки на боку! Подхожу к ним и чуть не плачу. Чего же это, думаю, делается – остались ребята без обеда! Смотрю, а суп не вылился! Батюшки, да как же это?.. А супу холстинка не дала вылиться! – таинственно-радостно объясняет она шепотом.

Силантьев идет осторожно, выбирает, куда поставить ногу при следующем шаге. У него такое чувство, словно веревочка от санок, за которую он держится, связала его, опутала по рукам и ногам, он накрепко привязан к ней и поэтому не может говорить громко, резко двигаться и даже думать может только медленными, осторожными мыслями. Боязнь пролить суп сковывает Михаила. Тоненькой веревочкой привязан Силантьев к санкам, и главное для него сейчас в том, чтобы довезти суп до лесосеки.

– Чего ты вычитала из книги? – спрашивает он.

– Вкусное! Рамштекс называется…

– Подумаешь! – небрежно бросает Силантьев. – Рамштекс тебе в любой столовой подадут!

– Знаю! Но то в столовой, а то – в Глухой Мяте! – Проговорив это, Дарья замолкает, но потом тянет завистливо: – Тебе хорошо, Миша, ты везде побывал! А я вот даже в Томск ни разу не ездила… Нынче обязательно поеду! Вот увидишь, Миша, обязательно поеду! Деньжат я сейчас подработаю, куплю себе в городе платье хорошее, туфли замшевые и брошку, как у Лены Раковой. Замечательная брошка! Я вишневое люблю, а она как раз – к вишневому! А туфли обязательно замшевые, теперь это модно – замшевые… Вот увидишь, куплю! Не веришь? Григорий Григорьевич посчитал мне и говорит: «Уже, Дарья, тысячу шестьсот на штабелевке заработала…»

Силантьев слушает Дарью, молчит и думает, что ее торопливые слова вызваны боязнью замолчать. Вероятно, Дарья считает, что если она прекратит болтовню, то заговорит Силантьев. И чем чаще она сыплет горошек слов, тем больше убеждается в своем предположении Силантьев: Дарья никогда так много не говорила. «Шальная! – обидчиво думает Силантьев. – Да не бойся, дурочка, ничего я тебе не сделаю!»

– Заработки в Глухой Мяте хорошие! – продолжает тараторить Дарья. – Ты знаешь, Миша, я ведь нынче впервые зарабатываю сама. Ну, теперь уж я знаю, как деньги зарабатываются! Ты не думай, я и в леспромхозе пойду на работу, стану на штабелевку и буду жить припеваючи! Вот посмотришь, Миша!