Борис Левандовский - Что-то в дожде

Мысли мгновенно проносились у меня в голове, пока я шел к скамейке.

И еще кое-что не давало мне покоя, но я никак не мог понять, что именно. Что-то важное, связанное… со мной, так?

Наконец я остановился перед скамейкой, удивленно глядя на отца и ощущая легкое головокружение от растерянности.

– Здравствуй, Юра, – сказал он.

– Папа… – если у меня и оставались какие-то сомнения, что я мог обознаться, то теперь рассеялись окончательно. И еще я поймал себя на мысли, как непривычно видеть отца таким трезвым.

Случись наша встреча несколько по-иному, я бы мог лишь порадоваться этому обстоятельству. Но сейчас я испытывал лишь внезапную неловкость и смутное беспокойство. А еще, говоря по правде, нарастающий страх от какой-то вопиющей неправильности происходящего.

– Ты снова болел, Юра, и теперь тут, – сказал отец. – Это плохо.

– Да… Ведь я теперь хожу в школу, много пропущу, – кивнул я, намеренно ускользая взглядом от его глаз, чтобы не встречаться с ними.

– Ты рад, что я пришел?

Я снова кивнул головой, хотя вовсе не был уверен, что чувство, которое я сейчас испытывал, можно назвать радостью, и стал внимательно разглядывать мокрую землю под ногами, тыча в нее носком ботинка так, будто это самое важное занятие в моей жизни.

– Я скучал по тебе. А ты? – спросил отец. Я наконец посмотрел на него прямо и улыбнулся. Как-то само собой вышло.

Дети очень часто не могут объясниться словами или постичь устройства вещей, но зато всегда безошибочно улавливают, когда им лгут и то, что на языке взрослых зовется отсутствием рациональной логики. Недостаток последней они переносят куда легче своих родителей, они умеют принимать обстоятельства в почти любом виде, – наша встреча у безлюдного футбольного поля в конце длинной беговой дорожки уже не казалась мне такой странной, как еще всего полминуты назад. Я просто принял это : папа здесь, и значит, так оно должно быть, а насчет всяких там объяснений… значит, и они существуют тоже, вот и все.

Однако не до конца, нет, оставалось что-то еще, теребящее в глубине. Возможно, это как-то связано с самой важной проблемой – той, что важнее всех остальных.

Отец медленно поднялся со скамейки и протянул мне руку:

– Идем со мной, – он сделал это точно так же, как в те дни, когда таскал меня за собой по старым собутыльникам и пивным (… пенка моя, оставь, она моя, па! …).

И внезапно меня осенило то, что никак не давало покоя, не позволяло поверить до конца… Отец, зная, как я люблю шоколадные конфеты, никогда бы не забыл об этом, даже пьяный. Во всяком случае, он никогда бы не явился ко мне в больницу или сюда, в «Спутник» – с пустыми руками .

Мне опять стало страшно и сильно-сильно захотелось убежать, как можно дальше отсюда. Дальше от… Я отступил на шаг, глядя на того, кто выглядел, как мой отец, говорил, как он, но не мог являться им в действительности.

– Вы не он… не… вы что-то другое… – я собирался сказать, он не отец, а кто-то другой, но эти слова как будто помимо моей воли вырвались именно так.

Я развернулся и бросился бежать со всех ног. Одно бесконечно длинное ужасное мгновение мне казалось, что его рука вот-вот вцепится в мой рукав или схватит за воротник куртки. Лишь отбежав на порядочное расстояние, я позволил себе единственный раз оглянуться. Он по-прежнему стоял на месте и смотрел в мою сторону. Плащ изменял цвет на серый, а рядом на скамейке лежал большой нераскрытый зонт… или мне это только показалось из-за усиливающегося дождя?

– Приходи, когда захочешь!.. Приходи, когда снова пойдет дождь!.. – кричал он вслед голосом моего отца.

Приходи… приходи… – эхом все еще стояло у меня в ушах, когда я вбежал в корпус детского отделения.

Дима появился незадолго до семи, приехав за мной прямо с работы. Я сразу увидел его, как только он вошел с улицы. Очень высокий (я с удивлением обнаружил, как быстро отвык от его роста; наши старшие ребята казались мне тогда настоящими громилами, но рядом с Димой выглядели просто недомерками, – никогда бы не подумал, что к семнадцати годам я успею его даже перерасти), с пышной копной черных курчавых волос, смуглый и чертами лица удавшийся в нашу маму, он в первое мгновение был похож на красивого молодого цыгана. Девчонок у старшего брата в школьные годы было не в пример мне. Он был пиковым королем, всеобщим любимцем, и память о нем еще долго жила в стенах нашей школы после выпуска 80-го года.

Медсестры в коридоре уже строили ему глазки, и даже несколько девчонок постарше, хихикая, высунулись из дверей палат специально, чтобы посмотреть на Диму, лениво опирающегося о косяк со скучающим выражением кота, привыкшего к вниманию кошек.

Мы перекинулись парой слов, и я побежал собираться.

– Это кто, твой брат?! – встретил меня так же почти готовый к отъезду Игорь, когда я вошел в палату.

– Угу, – подтвердил я, исполненный в тот момент такой сумасшедшей гордости, что мог бы вот-вот лопнуть.

Когда мы с Димой оказались на улице, я по привычке взялся за его руку, и мы пошли к выходу из «Спутника» в сторону автобусной остановки. Я любил своего старшего брата.

Мне всегда нравилось ходить вместе с ним, хотя часто я был вынужден семенить, приноравливаясь к его длинному шагу, – привычка ходить быстро у меня так и осталась до сих пор.

Я сказал, что слышал, будто бы в «Спартаке» скоро начнут крутить американскую ленту «Каскадеры». Голливудские фильмы были пока что редкостью.

– Клёво, – кивнул Дима. Тогда еще не было в ходу круто или струёво . Говорили клёво ; иногда классно (сегодня чаще всего можно услышать попсовое супер или вовсе уже не поймешь какое – уматово ).

Вы заметили, как часто я вспоминаю (а то и откровенно начинаю брюзжать), что было тогда? Наверное, у каждого из нас есть время, по которому мы скучаем. А я, похоже, скучаю по восьмидесятому.

Вскоре мы с братом добрались до автобусной остановки. Дима увлеченно рассказывал о несчастном случае три дня назад у них в цеху, куда его устроил наш дядя, о том, как одному легкомысленному бедолаге отсекло работавшим станком кисть руки. И та, еще какое-то время продолжая пульсировать темной кровью и сжимать пальцы, валялась на полу рядом со злополучным станком. Он сопровождал весь свой рассказ зловещими улыбочками после каждой жуткой подробности. Только вот мне думается, это он в тот день казался мне таким большим и взрослым, а в действительности ему было всего семнадцать, и внутренне он переживал увиденное почти так же, как мог бы и я свои семь. Ведь мне тоже было семнадцать.

– Ну и крови же натекло, как на бойне, – он снова одарил меня ухмылкой злого пирата, глядя исподлобья и подкуривая сигарету.