Николай Шипилов - Псаломщик

Они стали бегать с горки, Коленька упал, заплакал, выплеснулся и притих.

Тогда Батраков шепнул ему на ухо, что это Бог наказал за шалость, и увидел стоящего на углу храмового придела полковника. Тот утирал обильные слезы.

«Какое же я ничтожество в сравнении с этим воякой… – подумал Михаил Трофимович. – Ведь и мне часто хочется заплакать во время богослужения, а я стесняюсь: люди подумают, что актер во мне плачет… Да мало ли что они думают?.. Перед сыном стыдно… Ах, как стыдно перед этим мудрым ангелочком…»

– Ох! – подошел полковник, все еще утирая слезы и выпрастывая нос в отглаженный белый платок. – Ох, ну и Коленька – век не забуду! Гер-р-рой! А? Вы видели? Разбежался и – на та… на та… на та-ра-а-ан! – Полковника снова разобрало, и они хохотали, обнявшись с Батраковым, как братья.

Смеялся и Коленька, показывая пальцем на огромного белого гусака, который тянул шею и махал тяжелыми крыльями, пугая свое вольное прошлое попыткой возврата – туда не знаю куда.

Никому и ни за что не было обидно.

Светило и играло солнце.

И никуда не хотелось уезжать из этого трудного, из этого алмазно-ясного мира…

На все вопросы о том, что же приключилось на старом кладбище, Коленька не отвечал. И следа румянца не проступало на млечном лице ребенка. Батраков прижал его к себе – сын заплакал молча, как взрослый мужчина.

– Папка… – шептал он. – Папа…

– Я здесь, Коля… – Батраков, приткнул его лицо к своему плечу и стал поглаживать по затылку и косицам. – Давай споем: как на Колины именины…

– Они хотели меня унести… – Коленька повернулся к отцу, и глаза его были полны обиды, но не страха. – …за темные леса, за кр-р-рутые гор-р-ры… – Чтобы быть правильно понятым, он даже букву «эр» произнес старательней, чем всегда.

Не зная, что же все-таки приключилось, Батраков посоветовал Коленьке:

– Не бойся, сынок… Где наша не пропадала!

Он не спускал сына с рук до тех пор, пока тот не заснул и бледный румянец не заиграл на его лице.

Сам спустился на кухню, где Марианна Федоровна со всем тщанием осматривала голову Наташи. Не жалея, она лила из флакончика спирт прямо на эту неугомонную голову.

– Кто-нибудь что-нибудь покажет по делу? – Батраков увидел свежие ссадины среди непроходимых, как густой лес, волос Наташи. «Маньяк?..»

Едва Наташа открыла рот, как Марианна Федоровна сердито отозвалась Батракову:

– Наташа с Коленькой поперлись на кладбище! На них! напали! вороны!

– Отчего же вы на меня-то сердитесь, Марианна Федоровна? Я ведь не ворона…

– Да… Действительно. Вы у нас не ворона… Вы у нас орел! – съязвила теща, и тут же глаза ее обволоклись слезою. – Извините меня…

Как по команде «вольно», Наташа тоненько взвыла и спрятала в ладонях распухший от плача нос.

– Уколы от бешенства-а-а, до-о-чушка-а-а, ста-а-а-авить придё-ц-ца-а-а…

Ей вторила Наташа:

– Нет, мама-а-а… Молиться нада-а-а…

Они обнялись.

– Ребенка заикой сделаете… – Батраков бестолково искал валерьянку в посудном шкафу. Его бесило незнакомое еще пяток лет назад чувство своей вторичности и незначительности в семейной иерархии.

– Ребенок уснул, так вы давай выть… как пожарные машины! Вон как из вас вода-то хлещет, родные же вы мои!

– Это мне за храм… Это за храм мне такие искушения! – заговорила вдруг Наташа замороженным голосом медиума. – Как только мы начали строить наш храм – так хлынуло: золотую серьгу потеряла – раз, перчатки за сорок долларов лайка – два…

– Двадцать баксов перчатка!… – сочла теща.

– Садись: пять! – съязвила Наташа.

– Подумать только: профуговать одним только ротозейством, проворонить аж целых две пенсии ветерана войны и труда!… Где же эта ваша валерьянка-то черт-т-това?

Наташа вдруг сама успокоилась и приложилась поцелуем к щеке матери.

– Да, проворонила. И не надо никакой валерьянки, – высморкалась она в материнский фартук. – Он меня, гад, бил, мама, хватался когтями своими чешуйчатыми и грязными за мои волосы! Он, мамочка, гадил на меня сверху! даже стирать теперь проти-и-ив-но-о-о! О-о-о!

Наташу тошнило. Она, поднесла руку к животу, чтобы сдержать спазмы, легко оттолкнула с пути огромного мужа и промчалась в уединение.

– Кто, скажите мне, хватал ее и за какие волосы? – Батраков, не слыша объяснений, пытался понять причину семейной тревоги. – Ворона? Тогда почему мужского рода – «он»? Кто же это он? Кто этот «он», который на нее гадил – скажите, наконец, Марианна Федоровна?

– Кто да кто! Агрессивный Сатано – вот кто! На кладбище! Сатана кто: он или она? Мужского рода, но в виде кладбищенской вороны! – она ударила шеей, как воркующая голубка. – А вы уже взрослый дядька, Михаил Трофимович! И вы уже сами должны знать, что когда начинаешь богоугодное дело, то лукавый искушает с неистовой силою!

– Ну, хорошо, хорошо: с неистовой… – перевел дыханье Батраков и сел за стол. Он похрустел шеей, показывая, что обеспокоен одним этим слышимым хрустом не то мышц, не то позвонков и готов к разумной беседе.

– Господи! Хорошо, что я полуатеистка!

«Метиска, стало быть… Ну, почему никто не слышит в этом доме ни слов моих, ни мыслей! Я представляюсь им слишком незначительным…»

Так он считал, уязвленный наступающей старостью и безработицей.

– … Хорошо, что ногами на земле стою, а то бы и умом тронулась – страсти-то какие! А они тут сидят как ни в чем не бывало!

«Они» – это он, никчемный Батраков, который, не умея склочничать, тут же закипятился и оглупел:

– Он что: живет там этот «Сатано»? Я удивляюсь вам, Марианна Федоровна: вы умная, тонкая, образованная, но конфликтная… Да! Чего вам не хватает – у вас все есть, чтобы заплатить налоги и спать спокойно! Не пора ли… м-м-м… Один только ваш тон… способен…

«… Живу среди баб – сам таковой становлюсь…» – Он нервно умыл руки и прервал обличение.

– Ну, хорошо, Марианна Федоровна! – сказал он. – Предлагаю вечный, как водка, мир. А всю эту галиматью с кладбищем хотелось бы услышать с самого начала. Можно?

– А что вам мой тон?.. Это у меня юмор такой. Плюньте и разотрите. Я на работе всю жизнь командую, потому и тон… Все нервы уже на пережоге…

Как по отмашке дирижера, она сменила тон и рассказала, что на Старом кладбище Наташа и Коленька подверглись нападению ворон. Одна, пикируя, била телом и клювом Наташу, а еще три серые особи пытались за капюшон утащить Коленьку. У Наташи порвана мочка уха – ворона утащила серьгу.

– Знаете вы, Михаил Трофимович, какой максимальный размах крыльев у серой вороны? Не знаете? А метр не хотите! – теща крестом раскинула руки и тут же, стыдясь чувств, бросила их к лицу, закрыла его ладонями. – И шнобель – во! Какой ужас! Какая наглость! – Голос ее звучал как из бочки.