Роберт Уоррен - Приди в зеленый дол

В дверях стояла Арлита, жена Бентона.

— Входи, — сказала Кэсси, глядя на неё и уже зная, что сейчас произойдёт что-то важное.

Никогда прежде Кэсси не видела лица этой женщины. Случалось, она издали замечала, как та идёт пешком или едет в старом форде по дороге к дому, который арендовал у Спотвудов её муж, три месяца назад сбежавший в армию, — и это в начале весны, когда на ферме дорога каждая пара рук. Только теперь, впервые оказавшись с ней лицом к лицу, Кэсси поняла, что прежде вообще никогда по-настоящему не видела чёрного лица. Оно было не черным, а жёлто-коричневым и как будто прозрачным.

— Что тебе? — спросила Кэсси.

Но та смотрела на неё задумавшись, словно и ей почудилось что-то странное в лице Кэсси. В пустом доме стояла тишина, за окнами ярко светило солнце, шелестела зелёная листва. Наконец, оторвавшись от своих мыслей, негритянка сказала:

— Сами, что ли, не знаете?

— Ты что, забыла, что должна говорить мне «мэм»? — сказала Кэсси, удивляясь своим, словам, недоумевая, откуда они взялись, потому что она ни о чём не думала в эту минуту, только чувствовала какое-то весёлое головокружение, словно ветерок шевелит молодые листочки в лучах весеннего солнца.

— Да, мэм, — говорила жена Бентона, спокойно глядя на неё, — да, миссис Спотвуд. Извините. — И поскольку Кэсси не нашла, что ответить, начала снова: — Так вы не знаете?

— О чем?

— Мой муж, он уехал, — сказала она, — уехал на войну.

— Да, — раздражённо сказала Кэсси, — сбежал перед самой пахотой, когда и так рук не, хватает.

И снова собственные слова удивили её, потому что она ни о чём таком не думала, слова сами шли ей на язык неизвестно откуда.

— Так вы не знаете? — тихо спросила женщина, заглядывая Кэсси в глаза. — Не знаете, что тут делается? Неужто так и не узнали, за столько-то лет?

Она замолчала, но Кэсси уже все поняла, и опять это головокружение, словно листва, освещённая солнцем, трепещет у тебя перед глазами. Как странно, когда вдруг что-то узнаешь, когда из темноты неведения вдруг возникает отчётливая мысль, почему-то начинает радостно кружиться голова, даже если то, что ты узнала, — ужасно. Будто вдруг становишься самой собой.

В тот вечер, после ужина, когда Сандер ещё допивал свой кофе, она сказала:

— Послушай, Сандер.

— Чего?

— Я все знаю, — сказала она, сама удивляясь своему бесстрашию. Своей независимости.

— Что ты знаешь?

— Жена Бентона сегодня приходила ко мне.

Он насмешливо оглядывал её. Потом сказал:

— А ты, значит, воображала, что во всем округе, кроме тебя, никто юбки не носит? — загоготал и отхлебнул кофе.

— Ты не понимаешь, Сандер, — терпеливо объяснила она. — Ты думаешь, я к тебе в претензии. Не в этом дело. Мне всё равно. Даже если бы ты побил меня, мне и то было бы всё равно.

Бесстрашие и независимость все ещё не покинули её.

— Ну так чего же ты суёшься?

— А вот чего. Ты ведь прогнал её мужа. Но её прогонять нельзя. Она ждёт ребёнка. От тебя. Ты должен для неё что-нибудь сделать. Если бы ты…

Он хохотал до слез. Потом, уняв смех и утирая глаза тыльной стороной ладони, сказал:

— Так ты думаешь, у меня денег куры не клюют. Оттого-то эта коза, твоя мамаша, и решила меня на тебе женить. А ты думала, я не знаю?! Ну так вы просчитались. Денег у меня нет и не будет. И я плюю на это дело, — он поднялся со стула и снова захохотал. — Но пусть кто-нибудь посмеет сказать, что Сандерленд Спотвуд не способен быть джентльменом. Мне стоит только захотеть! Я джентльмен, и возмещу убытки. Джентльмен я или нет, черт побери!

Он расправил плечи и поднял голову в наивной попытке принять солидную позу.

— Я заплачу этой чёрной кошке и, сверх того, раз она тебе так полюбилась, поселю её у тебя под боком. Соседками будете! Отдам ей в пожизненное .владение халупу, в которой она проживает, плюс сорок акров земли — мой лучший участок. Вот так. Живите в мире.

Он хохотал.

Она молчала, а когда затихли раскаты громового хохота, сказала:

— Сандер.

Он поглядел на неё.

— Сандер, — сказала она, — я только сейчас поняла. Ты совсем не плохой человек. Просто с тобой что-то случилось и ты стал сам не свой. Просто ты тронутый, Сандер.

Он все ещё смотрел на неё, но уже совсем другим взглядом, в котором что-то медленно просыпалось, и вдруг сверкнул глазами, как в тот вечер в «кабинете», когда он сперва обнимал её за ноги, а потом вскочил и выбежал вон.

— Сама ты тронутая, — сказал он, и его голубые глаза засветились влажным блеском, — сама ты тронутая. Чёртова ледышка!

И опять в его взгляде было что-то непривычное.

— Сказать тебе, сказать тебе, о чём я думаю по ночам?

Она промолчала.

— Я бы тебе раньше сказал, да раньше я и сам не знал. Только сейчас вдруг понял. Я думаю: вот была бы забава — растопить эту ледышку! Я затем и полез к тебе в кровать, что хотелось посмотреть, как ты растаешь.

Он снова засмеялся. Потом спросил:

— Знаешь, над кем я смеюсь?

Она промолчала, а он продолжал:

— Над самим собой. Какой же я был сосунок. Я думал, я настоящий мужчина. Нет, не тот я был мужчина, чтобы тебя растопить.

Теперь он глядел на неё притихшими, почти нежными, задумчивыми глазами.

Что-то робко шевельнулось в её душе, как в ту ночь в «кабинете», а все остальное вдруг показалось дурным сном.

Но он уже снова хохотал.

И говорил:

— Да ты на это просто не способна!

В начале осени после недолгой болезни умерла её мать. На похоронах она не пролила ни слезинки. Она завидовала тем, кто плакал, и думала, какое им выпало счастье — быть собой, иметь и терять, и чувствовать, как слезы катятся по щекам.

Приехав после похорон домой, она почувствовала, что с ней что-то происходит. Сначала ей показалось, что она наконец заплачет, и это её обрадовало. Но она не заплакала, а засмеялась, засмеялась оттого, что не могла плакать на похоронах родной матери. Потом ей говорили, что, начав смеяться, она уже не могла остановиться.

Сразу после рождества — рождества сорок второго года — её поместили в нервную клинику доктора Спэрлина, под Фидлерсбэргом.

Весной сорок шестого года Сандера хватил удар. Сай Грайндер, успевший побывать на войне и вернуться, вёз кукурузу по дороге и увидел Сандера Спотвуда, лежавшего на крыльце. Он втащил его в дом и позвонил доктору Такеру, который приехал, оказал больному посильную помощь и известил о случившемся Маррея Гилфорта. Для Сандерленда Спотвуда, ставшего просто тушей с пустыми и чистыми, как у младенца, глазами, ничего уже нельзя было сделать, только класть ему в рот еду, лить питьё, убирать нечистоты и почаще обтирать кожу.

Однако денег на то, чтобы нанять для этого человека, уже не было. Тогда Маррей Гилфорт навестил владельца нервной клиники. Тот признал, что миссис Спотвуд чувствует себя гораздо лучше. Он согласился, что несложные каждодневные обязанности могут пойти ей на пользу.