Роберт Уоррен - Приди в зеленый дол

Теперь, стоя под дождём, он вдруг подумал, что жизнь — это просто дорога: тёмный лес по бокам и серо-голубое небо, светлеющее над холмами, с которых уже сдуло туман; дорога, по которой вечно шагают твои ноги. И, представив себе, как выглядит жизнь на самом деле, он почувствовал облегчение.

— Скажешь ты, наконец, правду? — требовал женский голос.

В сумраке веранды все так же горели чёрные глаза. Но теперь он был спокоен и уверен в себе.

— Этот… этот… — начал он, не зная, как назвать убитое животное, — этот Санта Клаус. Он не на дороге… когда эта в него попала. Эта, которую стреляют.

Сперва никто не отозвался на его слова, только ревел ручей, но ревел так ровно, что тишины не нарушал. И вдруг раздался вопль:

— Ах ты, сволочь!

В два прыжка Сай Грайндер подскочил к нему. Перебросив пакет из правой руки в левую, Анджело потянулся к правому карману. И вспомнил. Карман был пуст.

В то же мгновение раздался грохот, под ногами у охотника всплеснулась грязь, потом по его красному, обветренному лицу разлилась бледность; выпучив глаза, охотник неотрывно смотрел на женщину.

Анджело тоже обернулся. Она стояла на краю веранды, все ещё держа двустволку у плеча. Перед домом неподвижно повисло облачко сизого дыма.

— Ты меня чуть не убила! — закричал охотник. — Кэсси Килигру, ты хотела лишить меня жизни из-за этого паршивого оленя!

— Лишить тебя жизни, ещё чего! Я сделала именно то, чего хотела. Ни больше ни меньше.

Стоя в тени своей веранды, она вдруг рассмеялась, и её задорный девичий смех повис в сыром воздухе, а Анджело Пассетто почудилось, что он слышит, как где-то далеко отсюда играют дети. И он вспомнил летний вечер в Кливленде и детвору на улице под фонарями, распевавшую, держась за руки и приплясывая в хороводе. Анджело Пассетто захотелось плакать.

— Ты спятила, — обалдело переступая в грязи, говорил охотник, все ещё бледный как полотно, — ты спятила.

— Будь я на твоём месте, — сказала женщина, с трудом подавляя смех, — будь я на твоём месте против спятившей Кэсси Килигру-Спотвуд с зарядом во втором стволе, я бы оттащила этого оленя туда, где он упал, положила бы верёвочку в карман, подняла бы тихонечко лук и поспешила своей дорогой. Так что отправляйся-ка ты к своей пропахшей коровником тупице Глэдис Пигрум, раз лучшей жены найти не сумел.

Сай Грайндер пожевал губами, словно собирался что-то сказать.

— Вот так-то, — сказала женщина упавшим голосом, как будто силы вдруг покинули её.

Так и не раскрыв рта, он зашлёпал сапогами по грязи, притащил оленя обратно, сунул верёвку в карман, взял лук, молча повернулся и пошёл. Вода быстро затекала в ямы, оставленные в грязи его сапогами.

Анджело Пассетто смотрел, как исчезают его следы на дороге. Он не сумел бы объяснить, что это значит, но чувствовал, что именно это наполняет его спокойствием, придаёт уверенности в себе. Сейчас он пойдёт дальше по дороге, и вода станет размывать следы его туфель, и он не оглянется и не увидит, как за его спиной остроносые ямки наполнятся дождевой водой.

Охотник теперь стоял наверху, на висячем мостике; его силуэт чётко выделялся на фоне темнеющего неба. Перекрывая шум воды, он хрипло и натужно прокричал:

— Эй, Кэсси Килигру! Раз уж её дерьмовое высочество миссис Сандерленд Спотвуд так изголодалась по мясному, что готова убить человека из-за паршивой оленьей туши, так я, пожалуй, пришлю тебе ошмёток сала! — Он визгливо рассмеялся, потом перешёл мостик и исчез в тумане, застилавшем обрыв.

Женщина сошла с крыльца и стояла возле оленя, разглядывая его. Потом оценивающе оглядела Анджело Пассетто, его лицо, его клетчатый пиджак с ватными плечами и узкий в талии, узкие чёрные брюки, лакированные туфли и мокрый пакет в расползающейся газете.

— Если сразу не разделать, протухнет, — сказала она, переводя взгляд на оленью тушу. — Сумеешь помочь? — И, поколебавшись, добавила: — Получишь двадцать пять центов. То есть нет, полдоллара.

Он ничего не ответил. Просто осторожно перешагнул через поваленную изгородь, отнёс свой мокрый пакет на веранду и обернулся к ней, ожидая приказаний.

— Я принесу верёвку, — сказала она, двинувшись к сараю — тонкая фигурка в слишком широкой мужской вязаной куртке, опускавшейся ей чуть не до колен. Её тёмные волосы, собранные в узел, уже намокли от моросящего дождя.

Она скрылась в сарае, ещё более ветхом, чем дом, и вернулась оттуда с верёвкой.

— Старый шнур, — сказала она, — может быть, выдержит.

И подала ему верёвку.

— Чего ж ты ждёшь? Оттащи под тот кедр. Забрось верёвку и подвесь тушу на сук.

Она запнулась, потом добавила, будто извиняясь:

— Он слишком тяжёлый для меня. А остальное я все могу сама.

Анджело послушался, и скоро олень повис как полагается: вниз головой. Его крупные, в золотых крапинках глаза застыли, вывалившись из орбит; за левым плечом торчала стрела, и из раны сочилась кровь.

— Крупный самец, — сказала женщина, разглядывая тушу. — Фунтов на сто семьдесят пять. Восемь отростков.

— Чего? — спросил Анджело Пассетто.

— Отростки на рогах, — сказала женщина. — Ему восемь лет.

Она глядела на оленя. Потом протянула руку и коснулась пальцем мягкой шкуры в паху, где коричневое переходило в палевое. Потрогала засохшую корочку крови.

— Восемь лет, — сказала она, — бегал по лесу и вот дождался — пристрелил его Сай Грайндер из своего дурацкого лука.

Она поглядела на свой палец, измазанный кровью, и обтёрла его о подол.

— Мисс, — сказал Анджело Пассетто. — А что теперь? Что надо делать?

— Что делать? — повторила она, поглядев на Анджело так, словно видела его впервые. — Свежевать, вот что. Я принесу нож.

Взяв у неё нож, он сперва отошёл к крыльцу, снял свой клетчатый пиджак, заботливо, почти любовно свернул его и положил на крыльцо где посуше, однако по ступенькам подниматься не стал. Потом закатал рукава белой рубашки, оголив смуглые сильные руки.

Он взял нож, испробовал лезвие, срезав волосок с руки, потом осторожно, словно не доверяя земле под ногами или будто оберегая туфли, приблизился к оленю, с неожиданной ловкостью оттянул голову за рога и, когда горло оленя вздулось, вонзил в него нож и резанул поперёк; кровь хлынула, и он отступил.

Он стоял, держа рог и нагнувшись к оленю, словно танцор, склонившийся к партнёрше. Оттягивая голову, он держал разрез открытым; кровь хлестала на лежавшие на земле кедровые иглы и сухие веточки; они всплывали и кружились в красных парных ручейках, прокладывавших себе путь по неровной земле.

— Что же ты спрашивал меня, раз ты и сам умеешь?

— Я умею, но только не… — он замолчал, вспоминая слово, — не Санта Клауса.

— Где ж ты выучился? — спросила она.