Роберт Уоррен - Приди в зеленый дол

Он схватил её за обе руки, и когда она, корчась от боли, закричала, что хочет умереть, он наклонился ещё ближе, умоляя выслушать его: он защитит её, она была женой его лучшего друга, и он защитит её.

Но она снова закричала, он ещё сильнее сжал её руки и зашептал, но зашептал гипнотически, напряжённо, властно, что он юрист, он знает: её признание в суде не имеет никакой юридической силы, оно голословно, у неё нет никаких доказательств, тысячи сумасшедших ежедневно делают признания, но никто им не верит; никто, а уж тем более судья, не поверит ей, а все остальные будут только смеяться, потому что однажды она уже была в нервной клинике, под замком. Ведь только сумасшедший может хотеть, чтобы его посадили на электрический стул. Но именно этого она хотела. Она хотела умереть. Снова и снова она кричала ему об этом. Он отпустил её руки и неожиданно встал. Сердце его наполнилось жалостью и сознанием своего благородства и своей победы.

— Но послушай, — сказал он, — послушай, Кэсси, никто тебе не поверит! Никто во всем мире!

В этот момент в комнату ворвалась мисс Эдвина.

— Зовите доктора Лайтфута, — приказал он. — Пожалуйста, поспешите. Она абсолютно невменяема.

Женщина в постели продолжала кричать, что хочет умереть.

На рассвете следующего дня белая машина с откидным верхом шурша подъехала по гравиевой дорожке к дому мисс Паркер. Следом за ней прибыл закрытый бордовый «шевроле» доктора Лайтфута. Через пятнадцать минут «шевроле» отъехал от дома и помчал по улицам, мимо закрытых ставень и плотно задёрнутых штор на окнах домов, свидетельствовавших о благословенном мраке, царившем в спальнях, где горожане наслаждались последними минутами сна.

Потом «шевроле» вырвался на свободу и помчался по шоссе меж полями: капля росы блестела на кончике согнувшегося кукурузного листа, и в ней играли все цвета радуги; полевой жаворонок с песней взмыл в небо, стряхивая влагу с крыльев.

За рулём, не сводя глаз с дороги, сидел Маррей Гилфорт. Сзади притулилась Кэсси Спотвуд, бледная, оцепеневшая, как будто все ещё пребывающая в тускло мерцающем мире сна, — так спит на рассвете серая вода в пруду. По одну сторону от неё сидел доктор Лайтфут, а по другую — энергичная краснолицая женщина средних лет в белом халате. Приоткрытый чёрный чемоданчик доктора Лайтфута стоял на полу возле его ног.

Они проехали около двадцати миль, когда начались первые трудности с пациенткой. Маррей Гилфорт по просьбе доктора Лайтфута съехал на обочину и остановился. Доктор Лайтфут, предоставив своей румяной соседке, женщине умелой и опытной, держать пациентку, достал из чёрного чемоданчика шприц, уже приготовленный для инъекции. В 8.00, как и было условлено, Маррей Гилфорт и доктор Лайтфут сидели в кабинете доктора Спэрлина, владельца лечебницы, человека с львиной гривой седых волос, гладко зачёсанных назад, с бородкой клинышком и в массивных роговых очках: он, казалось, сошёл с обложки брошюры о том, как, пользуясь десятком заповедей специалиста-психиатра, достичь семейного счастья, высокого общественного положения и успеха в делах. Но Маррей сразу же подметил обтрёпанную манжету летнего камвольного пиджака доктора, обгрызенный ноготь его жёлтого от никотина пальца, потрескавшуюся штукатурку на стене, дырочку на выцветшем персидском ковре и электрический шнур настольной лампы, неумело починенный при помощи белого медицинского пластыря, и вспомнил, что лечебница доктора Спэрлина заложена в Паркертонском банке, причём, будучи членом совета директоров, Гилфорт знал даже точную сумму, выданную доктору. Маррей детально изложил события, заставившие его накануне вечером позвонить доктору Спэрлину, и передал слово доктору Лайтфуту, наблюдавшему пациентку в течение всего судебного процесса. Доктор Лайтфут, сказал Маррей, дополнит его неквалифицированный рассказ профессиональными деталями. К счастью, доктор Лайтфут присутствовал вчера вечером при истерическом приступе пациентки, обнажившем её комплекс вины и страстное желание смерти.

Доктор Лайтфут подчеркнул, что он всего лишь терапевт, а не психиатр, и затем сделал своё сообщение.

Доктор Спэрлин поблагодарил обоих за точные и достоверные сведения и отложил в сторону свои записи.

Маррей сказал, что пациентка должна быть окружена вниманием и заботой, что на её долю выпали трагические испытания и пусть доктор Спэрлин не жалеет ничего для облегчения жизни миссис Спотвуд. Сам же он, Гилфорт, — и тут Маррей обвёл потрёпанный костюм доктора Спэрлина долгим оценивающим взглядом, смысл которого был Спэрлину вполне понятен, — сам он немедленно направит доктору письмо с соответствующими гарантиями того, что все необходимые финансовые затраты берет на себя.

Доктор Спэрлин с одобрением кивнул головой. Маррей объяснил, что больная — вдова его близкого друга и в память об их былой дружбе он намерен сделать все возможное для удобства и спокойствия вдовы убитого.

Доктор Спэрлин пробормотал, что в наше время такая дружба — большая редкость, и уже более твёрдым голосом пообещал, что за миссис Спотвуд будет наблюдать не только его великолепный медицинский персонал, которому он абсолютно доверяет, но и он лично.

Прощаясь с доктором Спэрлином, и доктор Лайтфут, и Маррей пожали ему руку.

У двери Маррей обернулся и повторил, что сегодня же оформит письменное заявление о том, что он берет на себя все расходы.

Выйдя на улицу, Маррей окинул здание критическим взглядом. Крыша была в плачевном состоянии. Шифер около трубы угрожающе потрескался и съехал. Глядя на него, Маррей почувствовал приступ какой-то необъяснимой злобы. Она буквально схватила его за горло, и он затрясся, словно крыса, пойманная псом.

Но вот все прошло. Маррею казалось даже, что он видит, как где-то у него внутри оседают остатки его злобы, точно тысячи пылинок, медленно оседающих на чердаке, где потревожили какое-то старое барахло. Он вдруг заметил, что доктор Лайтфут смотрит на него.

Они подошли к машине. За руль сел доктор Лайтфут — «шевроле» принадлежал ему.

В течение двух недель, где бы ни собирались люди — у влажной и липкой мраморной стойки за утренним стаканом содовой, или потягивая кока-колу за столиками под вентилятором, лениво перемешивающим воздух, или «У грека» за кружкой пива, или на скамейках перед зданием суда, или в церкви после утренней воскресной службы, — они говорили только о процессе.

А потом вдруг о нем перестали даже упоминать. Все знали, что дело ещё не закончено, но говорить о нем почему-то перестали. Все знали, что, не сумев добиться пересмотра здесь, в Паркертоне, Ланкастер подал апелляцию в Верховный суд штата. Ну, а уж что решат там, наверху, всё равно не угадаешь. А у горожан и своих забот хватало и, значит, об Анджело Пассетто лучше было забыть.