Елена Колина - Питерская принцесса

– Если бы ты написал диссертацию по химии, давно бы уже был профессором, – осторожно, стараясь не обидеть, пошучивала Зина.

Но, в отличие от мирного, не страдающего склочным самолюбием Сергея Ивановича, литературный мэтр управлял подотчетными ему писателями по принципу «хочу – казню, хочу – милую». Мнение литературного генерала, его содействие либо противодействие решало многое, если не все. Поначалу он к Гарику благоволил. Допущенный в литературно-начальственный дом, Гарик покритиковал кому-то из образовавшихся знакомых последнюю повесть мэтра. Утверждал, что сюжет позаимствован мэтром у одного забытого иностранного автора. И что хозяин дома – писатель-фантом, полностью исписался и для будущего совсем уж никуда не годится. И пишет он не прозу, а как Журден – прозой.

От влиятельного литературного дома Гарик был отлучен мгновенно и брезгливо, как выставляют на лестницу пакет с дурно пахнущим мусором.

С публикацией в «Звезде» тянулось мучительно долго, то есть, по меркам обычной жизни, нормально, а по меркам людей, которые и не жили совсем, а ЖДАЛИ, – бесконечно. Декабрьский номер журнала вышел без Гарикова рассказа. Обещали напечатать в первом, январском, номере. Первый номер, как всегда в начале года, вышел с опозданием. Рассказа в нем не было! Обещали во втором – во втором обязательно. Уже как-то безрадостно, с опаской, ждали февральский журнал. Журнал опять вышел с опозданием. Любинские лихорадочно пролистывали вожделенный номер, в растерянности передавали друг другу очки, думая, что ошиблись. Но... Гарикова рассказа не было. Не было!

– Как можно быть таким злопамятным! – плакала Зина.

Гарик месяцы ожидания своей первой публикации волнения не показывал. Только к заиканию прибавилась еще одна неприятность – теперь, если ему случалось нервничать, он краснел и принимался чесать руки.

Рассказы разослали по толстым журналам. Но отовсюду были получены ответы-близнецы: «Извините, но ваши рассказы нам не подошли. Надо работать дальше». Так отвечали до начала девяностых, а позже и совсем перестали отвечать. Гарик пробовал сунуться в бывшую неофициальную литературу. Послал свои творения в «Вестник новой литературы» – вышедший на поверхность андеграунд. «Вестник» отказал, и от отчаяния Гарик напечатал несколько рассказов в никому не ведомой многотиражке. Через полтора года два других рассказа напечатали в журнале «Родник», и это было торжество, настоящее торжество без примеси горечи. Любинские понимали, что путь в литературу не может быть легким, и наградой за их чистую радость послужил еще один рассказ, опубликованный вскоре в «Митином журнале». Несмотря на то что поток удач иссяк, с таким багажом публикаций Гарик уже с полным правом считался в семье признанным писателем.

В 1991 году в каждом доме обсуждали экономику, городскую (где можно добыть хоть какую-то еду) или лично-семейную (из чего приготовить конкретный обед). Боба через день мотался за семьдесят километров на птицефабрику. Курица себе, курица родителям. В рамках натурального обмена курица менялась на что-то еще. Печенье «Мария» себе, печенье «Мария» родителям.

Гарик, неделями не выходя на улицу, писал крупную форму – роман. У каждого из братьев случались свои взлеты. К Гарику приходило удачно найденное слово, но и Бобе порой несказанно везло. Как-то удалось, например, добыть двадцатикилограммовый мешок сахара. Боба с Зиной на кухне развешивали по мешочкам сахар – самому Бобе, Любинским, Нине с Антоном, Аллочке. Да, и бабе Симе, она еще была жива, старший Любинский ее опекал. Гарик вышел к ним с потусторонними глазами, спросил рассеянно: «А что, в магазине сахар нельзя купить? Что за недостойные интеллигентного человека беличьи манеры – запасаться всякой ерундой?!»

Гарик ел то, что приносил Боба, одевался в «писательские» свитера и джинсы, которые покупали родители, и писал. Все правильно, все справедливо, считали Любинские, в том числе и сам Боба. Он – старший, обязан. Вместе они обязаны создать Гарику все условия, а Гарик человечеству – Новое Великое Произведение.

Приятельствовать с другими пишущими людьми, с теми, кто творил в годы застоя в стол, или с теми, кто начинал сейчас новый литературный процесс, Гарик не стал. Хоть и попал поначалу в эту компанию, но с кем-то поссорился, кого-то недоуважил, кого-то оттолкнул, и опять довольно быстро был изгнан. Останься Гарик внутри литературного процесса, он мог бы хоть немного, как все пишущие, зарабатывать литературным трудом, что-то редактировать, что-то переводить, у него неплохой немецкий. Но ему было хорошо одиночкой.

Гариково Произведение в форме переходящих одно в другое эссе под культурными предлогами отклонили все издательства. Внутренняя рецензия одного издательства звучала так: «В эту фишку никто не врубится».

А в другом выразились еще проще – а на фига козе баян?

В третьем цинично сказали: «Лучше бы про какую-нибудь жизнь написал. Ну, там про нравы дождевых червей, что ли, если про людей ничего не знает»...

Отказы ничего не изменили. Гарик продолжал сидеть дома и писать. Дома отчего-то стал часто простужаться. Заболевая насморком, укладывался в кровать и страдал. Врача вызвать не разрешал, лежал с таким лицом, будто готовился к смерти. Внимательно рассматривал изменения в своем теле, вязался к каждому пятнышку на коже.

Зина страдала, говорила Бобе:

Вскоре Боба снял небольшое помещение на «Петроградской», всего одну комнату, неподалеку от улицы Зверинской, и организовал небольшое, состоявшее на момент открытия из одной Нины, издательство «Приоритет».

Нина в то время сидела дома с трехлетним Венечкой и пятилетним Женечкой, каждое утро гуляла с ними в садике у зоопарка, а иногда, почему-то по вторникам, ходила с детьми в зоопарк. Они просились в зоопарк каждый день, но на «каждый день» у нее не было денег. Антон занимался интерьерами квартир для первых «богатых», и все выходило как-то неудачно. Не получалось, не складывалось. В одном месте заплатили намного меньше, чем обещали, в другом работа прервалась на выполненном проекте – хозяин пропал... Но Нина не унывала. Лишь однажды, в очередной раз в чем-то отказав на прогулке Женечке и Венечке, она пришла домой, вынула из шкафа свой диплом Герценовского института, взяла иголку и ритуально проткнула строчку «учитель русского языка и литературы» на букве «р» и еще на букве «л». Капельки крови не появились, но в тот момент ей стало легче.

Первая книга Гарика Любинского вышла в издательстве «Приоритет» в твердом переплете, с портретом на обратной стороне обложки и аннотацией небезызвестного питерского литературного критика. Боба заплатил критику двести долларов, а весь тираж – две тысячи экземпляров – стоил ему чуть меньше двух тысяч долларов. Чуть меньше ста экземпляров счастливые Любинские раздарили знакомым, по нескольку экземпляров взяли на пробу книжные магазины. Книги не продавались, и Любинские могли заходить любоваться ими в любое время, украдкой перекладывая их на видное место. Оставшийся тираж, приблизительно тысяча восемьсот томов с Гариковым портретом, распихали по разным тайным от Гарика местам. Но судьба тиража не интересовала Гарика, он уже писал новый роман. Новый роман также вышел в издательстве «Приоритет».