Владимир Личутин - Скитальцы, книга первая

– Ну и вертайся, чего расселась? – напряженно сказал Донька, едва сдерживаясь.

Ночь была свинцово-темной, дождь пролился под кабат, намочил кафтан, и только сейчас парень почувствовал, как замерз. Он подумал, что и Тайке, наверное, не сладко, и где-то в глубине души мелькнуло сожаление об утраченном тепле и покое, и даже появилась слабая мысль: а не вернуться ли обрат но и все предоставить судьбе. Горькое безразличие овладевало Донькой, и, уже влекомый им, он вроде бы с надеждой спросил:

– Ну, чего сидишь-то? Обратно отвезти? Спокой-дорогой...

– Ты што, Донюшка, шутишь? А ты-то куда...

– Куда ли подамся. Расея-матушка велика.

– Ты чего надумал, скажи. Скажи, скажи, – тревожно повторяла Тайка. – Нет, ты скажи: чего надумал?

– Ты што, Господь с тобой, – откликнулся Донька и невольно покраснел от дальних туманных мыслей.

– Ты гляди, Донюшка. Мне ведь без тебя прямое не житье. Ты это знаешь... Осподи, замерзла-то как, удержу нет.

Донька плотнее прижал к себе Тайку, и они какое-то время сидели не ворохнувшись. Внизу под ногами шумела река, слепо хлестала в берега, хлопала волною в днище карбаса, над головой, чуть в стороне, скрипели на ветру ольшаники, и этот ровный гул ветра и реки только усиливал тягостное одиночество. Словно бы люди отторгли этих двух несчастных и заперли за собой двери, чтобы никогда больше не отворять их. Снова полил дождь, надо было немедленно встать и что-то делать, двигаться, просто кричать во всю глотку, а иначе от этой черной грусти можно незаметно задремать, а к утру закоченеть.

Небо на востоке заметно посветлело, стал виден край набухшей тучи. Река как бы отодвинулась от берегов, выгнулась от осеннего паводка и своим ровным гулом напоминала о дороге. Донька встряхнулся от безразличия и сонной лени, спустился к карбаску, разглядел в утренней сумеречности совсем чужую Дорогую Гору и только сейчас окончательно понял, что в деревню им возврата нет. Даже если бы Яшку Шумова повергла в своей толще морская пучина или задрал его зверь – обратно уж не вернуться, люди не примут Доньку и Тайку: они станут коситься и обходить стороной, строить мелкие постоянные пакости, пока не заставят иль совсем убраться прочь из деревни, или не свезут на погост. Наверное, и Тайка поняла окончательно, что с Дорогой Горой надо распрощаться, ибо теперь не плакала, а торопила Доньку. Они спешно оттолкнулись от берега и в два шеста стали подниматься вверх по Кумже, не давая себе роздыха.

Поклажи у них было немного, и они довольно быстро поднялись до ханзинских расчисток. Когда проходили мимо Богошковых пожен, за толпой молодых сосенок на горушке Донька с великим трудом разглядел сгоревшее дерево, похожее на черный корявый палец.

И Донька с поразительной подробностью вспомнил тот давний день и удивился своей памяти. С неловким чувством страха и грусти он еще долго оборачивался и всматривался в черный осколок дерева, в пологую бережину, опушенную желтыми ивняками, в мрачный нахохлившийся лес. Они зашли карбаском в набухшую ручьевину, ту самую, через которую когда-то в жаркое лето прыгал, набравшись смелости, Донька Богошков. Ивняки переплелись ржавыми слизкими ветвями, приходилось раздирать их руками и сечь топором и с великим трудом проталкивать карбасок, но зато уж никто не мог бы разглядеть его с реки. Мясистые хвощи на берегу почернели, побитые морозом, и скользкой грязью налипали на подошвы, дудки-падреницы уже не пахли, они пожелтели и, ломаясь, мокро хлюпали.

– Я боюся, – с дрожью в голосе вдруг сказала Тайка. Она вспомнила эти места, старое ханзинское жилье, где и по эту пору все бродят и бродят неприкаянные безвинные бабьи души. – Пугат здесе-ка. Я думала, ты к дяде Гришане...

– К Гришане тебе. В Кельи-то Яшка первым делом кинется.

– Злодейское место. Тут непременно беде быть, – с дрожью в голосе шептала Тайка, озираясь кругом.

А дождь все канючил, сыпал и сыпал, мелкий, как пыль, и назойливый, будто летняя мошка, – от такого дождя не было спасения и сухой нитки на теле. От стылости и мокроты Донька раздражался быстро, ему хотелось поскорее добраться до любого жилья, чтобы отогреться и спокойно вздохнуть.

– Не каркай давай. Веришь бабьим сказкам... И кости-то, поди, давно сгнили.

– А сам-то че сказывал, забыл?

– А я понарошке придумал, чтобы Яшку тогда напугать. Он все хвастал: ничего не боюся, ничего не боюся. – И Донька сразу вспомнил тот давний день, яркую вспышку молнии и простоволосую бабу, плывущую над землей, а потом душный бег к реке, полыхающий на том берегу высокий костер, и мать, лежащую в земле, уже с закоченевшим белым лицом, и сутулую спину отца. – Это я понарошке. Видала бы, как он мчался, вот умора-то. Что жеребец хороший, – упрямо повторил Донька, чтобы прогнать печальные воспоминания.

– А незачем было и сказывать. Теперь я боюся.

– Ну, ну, со мной-то нечего бояться.

Наконец они выбрались из ивняков на край пожни, а отсюда до ханзинского жилья рукой подать. Изба стояла подле березовой вымокшей рощи и, осыпанная желтой вялой листвой, казалась еще более мрачной и неприютной. Крыша вонного амбара уже провалилась, и котда проходили мимо, взлетели из застрехи запоздалые дикие голуби. Тайка невольно схватила Доньку за руку:

– Не пойду я...

– Таюшка, голубушка ты моя. Раз такое дело, положись на меня.

У Доньки на плечах лежал мешок с мукой да ружье висело за спиной, а тащить груз было далеконько, и поясница уже ныла от тяжести, да еще Тайка повисла на руке, и, больше не уговаривая, он пошел сразу на взвоз ханзинского двора, как к себе в избу. Плахи на скате одряхлели, покрылись зелеными лишаями и опасливо покряхтывали: дом без присмотра доживал свое; и видно, пройдет не так уж много лет, и поначалу провалится крыша, проглянут стропила, потом опадет поветь и прогнется передок избы, а там ветер раскатит трухлявое жилье, дождь замоет его, и дикий бурьян возьмет свое – сгладит вровень с землей.

– А когда-то, сказывают, богатое житье было. И все прахом пошло. Все прахом. Наживали, старались, – равнодушно сказал Донька.

– Все во власти Господней, – откликнулась Тайка.

– Один злыдень, а что натворил...

– Вдвоем, сказывают, были.

– Кто знает, кто знает. Нам бы до санной дороги только дотянуть.

Донька скинул в угол повети, где было еще сухо, мешок с мукой и пошел впереди Тайки в избу. Потом они так и стояли посреди жилья, не закрыв двери. Донька осмотрелся и подумал, что вроде бы не тронуло время избу, все на своих местах: и длинный стол, и поставец, и лавки вдоль стен, и тот же темный образок в переднем углу, засиженный мухами.

– Батюшко-хозяинушко, пусти нас на житье на бытье, на богачество, – робко попросила Тайка. – Осподи, дела-то здесь сколько. – У нее сразу закипела душа, зачесались, затосковались по работе руки, она уже прикидывала взглядом, с чего начать да что убрать в первую очередь.