А. Федоров - Оракул петербургский. Книга 1

Вновь нависла тишина, возникло некоторое замешательство. Опытные администраторы почему-то решили, что Сергеев начинает своеобразный шантаж, приоткрывает свою выигрышную масть – реализует задуманную комбинацию. Понятно, что если он вооружит родителей умершего мальчика и их адвоката необходимыми сведениями, подскажет кого необходимо вызвать в суд в качестве независимых и неподкупных экспертов, то возможны большие неприятности.

Настало время для молниеносного отступления и принесения "подарков" этому хитрецу. Они не способны осознать искренность простенькой формулы мудреца Ивана Бунина – "Обижаются и мстят только лакеи".

В действительности, Сергеев не собирался никого шантажировать, ни даже блефовать. Он просто высказал искреннее предположение, вполне реальное, способное выжать из больницы определенную материальную компенсацию. О таком варианте событий обязаны подумать те, кто собирался так легко спрятать концы в воду.

Другая задача выглядела еще более наивной, – он пытался прозондировать перспективы кадровых перестановок. Но, естественно, такие сведения никто не собирался ему сообщать, даже при массированном нажиме.

Представители обеих сторон молчали, – каждый думал о своем, взвешивал реальные козыри. Знаменитого "момента истины" не наступало. Сергееву уже страшно надоела ситуация "бури в чашке молока".

Его ждал Чистяков, у него другие задачи, иные ставки в этой жизни. Не задумываясь над политесом, Сергеев резким броском вырвался из объятий мягкого кресла и двинулся к двери, на ходу бросив: "Подумаю до завтра, тогда и дам окончательный ответ"…

В помещениях морга разлеглись тишина и таинственный мрак. Сергеев с трудом различил согбенную фигуру Чистякова, – она почему-то вызвала у него жалость, которая всегда сопровождает отношения врача и серьезного больного.

– Миша, – окликнул он друга, – ты почему сидишь в потьмах с видом отчаянной неприкаянности?

Чистяков поднял голову и почти не размыкая губ, словно сдерживая судорогу, вымолвил:

– Загляни в секционную, только сейчас привезли труп Ивановой Ларисы.

Сергеев, еще не отдавая полный отчет услышанному, приоткрыл дверь в смежную комнату: на столе под серой простыней лежала глыба. Он отдернул простыню. Бывшая коллега, Лариса – хирург-стоматолог, всей своей массой, составляющей не менее ста тридцати килограммов, прочно улеглась на секционном столе. На шее виднелась странгуляционная борозда, лицо синюшное с мелкоточечными петехиями. Сергеев обернулся к Чистякову:

– Подробности знаешь?

– Повесилась у себя дома, зацепив веревку за ту же трубу в ванной, за которую цеплял ее лет десять тому назад ее дед.

– Лариса как бы унаследовала способ и желание ухода из жизни, – закон парных случаев в действии! – отвечал ему Михаил Романович. – Оставила записку с одним только словом – "Простите!". У кого просила прощения? за что? – не известно.

Сергеев помнил эту огромную, толстущую женщину, тяжело отдувающуюся, когда она являлась к ним в отделение по вызову, чтобы санировать инфекционным больным хронические очаги сопутствующей инфекции. Была она молчалива и крайне неразговорчива. Известно, что детство провела в детдоме, куда сдала ее мать, не пожелавшая заниматься воспитанием единственного ребенка. Отца своего она не знала. Из детдома Лариса вернулась жить к деду, закончила стоматологический факультет, была неплохим специалистом.

Что могло подвигнуть эту внешне уравновешенную женщину к самоубийству? – оставалось загадкой. Наследственность, диктующая особый вид ларвированной шизофрении, или ворвавшиеся в ее жизнь непривычные события определили трагический исход?

"Опять треклятая интрига"! – подумал Сергеев. Он не стал ничего комментировать и обсуждать с Чистяковым.

Практически без экспозиции, без предисловия Сергеев включил верхний свет в первом кабинете и попросил Мишу снять обувь, носки, закатать штанины: ему необходимо было осмотреть кожные покровы голеней обеих ног. Михаил Романович поморщился, но выполнил просьбу.

Картина осмотра говорила сама за себя, Сергеев словно выстрелил:

– Миша, смотри и помни, – это все называется саркома Капоши. Массивные поражения шеи и волосистой части головы, паховой области явными грибковыми элементами любого серьезного инфекциониста заставят поставить только один диагноз – развернутый иммунодефицит.

– Конечно, он вторичный и, скорее всего, свалился на тебя не случайно, а как наказание за греховные поиски. Истинный творец событий мне, думается, известен. Его за такие шалости давно пора было задушить как последнюю гадину. Но речь сейчас не о том.

Сергеев не успел закончить речь, как из темноты, из дальней комнаты, вырвалась Муза. Она, оказывается, не ушла, а притаилась в гистологической лаборатории. Эта лучезарная стерва, ночная летучая мышь, все то, что касалось ее интересов, чувствовала на дальней дистанции.

Миша входил в сферу ее интересов на столько основательно, что пропустить информацию о нем она не могла, даже под страхом расстрела. Муза, конечно, все слышала. Она сверлила взглядом обоих врачей, по щекам текли слезы, а губы шептали что-то несвязанное.

Миша сделал беспокойное движение рукой, но быстро завял и повесил нос. Муза же еще только набирала обороты. Сергеев собирался докопаться до истины, но при таком стечении обстоятельств вести дальше анамнестическое расследование было просто немыслимо, – сперва нужно выгнать Музу. Мужские разговоры не терпят свидетелей-женщин. Для начала пришлось пожертвовать деликатностью:

– Муза, мать твою так! – молвил с вполне натуральной злобой Сергеев. – Почему ты считаешь возможным совать нос во все дыры? Сколько можно терпеть твои шпионские вылазки? – Убирайся к чертовой матери и дай спокойно поговорить доктору с пациентом!

Муза словно и не слышала напряженной речи Сергеева. Она, размазывая слезы и ресничную краску по сморщенной рожице, крутилась вокруг Мишки, – то хватая его за рукав халата, то пытаясь оглаживать грешную голову.

Ему, естественно, было все это неприятно, но он крепился, видимо, осознавая свою виновность. Сергеев понял, что Муза просто невменяема и оставить мужчин в покое не соблаговолит ни при каких уговорах, тем более при окрике.

Он поднял Мишу за руку, выставил в смежную с кабинетом секционную и закрыл ключом дверь изнутри. Муза колотилась снаружи, жалобно повизгивая. Простая мысль, как огромная телега, вперлась в сознание Сергеева: Муза, конечно, обо всем догадывалась раньше, давно сама поставила точный диагноз заболевания своего возлюбленного.

Она, без сомнения, уже прочитала массу специальной литературы, – тем и объясняется ее своеобразная реакция на Мишу, вырывавшаяся из-под спуда женской терпимости, привязанности, преданности.