А. Федоров - Оракул петербургский. Книга 2

Все доходило медленно, но настойчиво с прибавлением уверенности, как до жирафа. Наконец! – лицо Сабрины залилось краской смущения. Муза радостно воскликнула:

– Чувствуется эффект. Вазомоторы действуют! Ты, милочка, реагируешь, как девушка, впервые встретившаяся с мужским половым членом, как говорится, глаза в глаза! Точно на такой эффект и рассчитывали эти два обормота, изобретатели-циники. Теперь даю квалифицированные пояснения: ты обращала внимание прежде всего на мысль, а не на форму. Между тем, форма-то как раз и является "профилем сексуальной солидарности", – так назвали этот феномен наши лоботрясы. Тебя интересовало содержание стиха потому, что ты натура глубокая, поэтическая, филологически сориентированная, не склонная к разврату. Так?!

– Скорее всего так. Правда, с Сергеевым я очень любила заниматься любовью. – отвечала Сабрина. – Но, может быть, то был не разврат?

– Да успокойся, Сабринок, какой там разврат, – просто техника высокой пробы. В разнополой любви и не может быть разврата, – это я тебе гарантирую. Ты даже профиль и фас пениса приняла за вазу. Этим ответом ты напомнила мне старый анекдот, он к месту, и я рискну его тебе рассказать: встречаются две проститутки; одна портовая, нищая; другая, обслуживающая обеспеченных интеллигентов (благополучная). В школе дамочки были подругами, затем их пути разошлись. Благополучная – вся из себя: шикарный прикид, отменный макияж, холеная. Она "играет на флейте" – ублажая пенис. Портовая (нищая) проститутка просит уточнить, что такое пенис? Подруга объясняет, используя привычный сленг: "это тот же хер, только намного мягче". "Счастливая ты! – замечает портовая проститутка – А у меня сплошная непруха. Снимет тебя пьяный докер, всю ночь елозит, как сучку, а утром вместо оплаты просит рупь на трамвай".

В глазах Сабрины застыл ряд новых вопросов, но Муза не дала ей их озвучить:

– Если ты собираешься в Россию, а я чувствую, что эта загадочная страна уже вызывает у тебя огромное любопытство. Тебе, Сабринок, нужно постигнуть некоторую специфическую лексику, но эти ответственные занятия мы перенесем на другое время.

– Теперь вернемся к нашим баранам, – продолжало Муза величаво (учитель, дремавший в ней проснулся, и основательно взялся за работу). – Я рассказала тебе анекдот лишь для того, чтобы отсветить специфику восприятия, свойственную разным людям. Теперь продолжим основную тему: аспирант приколол тот стих-тест к стене над головой секретарши главного врача больницы. Первая почему-то вошла в приемную Записухина (работала у нас такая курва заместителем главного врача по медицинской части). Она сразу вычленила корень, потому что не способна была вникать в суть, улавливать мысль, а фиксировала только контур. Она потому и отнеслась к стихам благосклонно. Главный врач – Эрбек (был у нас такой пидор!), увидев, стихи заерзал задницей и больше, чем необходимо для прочтения, задержался у стены. Секретарша – Ирочка (всегда находящаяся в поиске) тут же попросила автограф автора и попыталась завладеть ватманом единолично, порывалась откнопить его и унести домой. Аспирант сидел в кресле напротив стихотворного портрета, делал вид, что читает какие-то документы, но в действительности внимательно наблюдал за реакцией публики и фиксировал наблюдения на специальном бланке. Вечером состоялся клинический разбор данных: во-первых, оказывается, что в тот день перед ватманом побывала вся больница, даже слесаря-сантехники и вечно пьяные дворники явились, не запылились! Во-вторых, удельный вес лиц, напрочь исключающий из своего восприятия мысль, превысил 95%. Это уже была катастрофа! Где же прячется наша национальная идея?

– Понятно, – продолжало увлеченно рассказывать Муза, – что в конце концов до персонала и администрации дошли истинные причины "обследования" и началась выволочка на административном и общественно-политическом уровнях. Аспиранта чуть не отчислили из аспирантуры на третьем году обучения. Он толковал судьям, что дополнял диссертацию живым материалом. Сергеев с Мишей делали вид, что, вообще, ничего не понимают – не ведают из-за чего весь сыр-бор. Истинная наука не терпит административных и общественных мер воздействия. Сердце, мозг и душа исследователя чисты перед Истиной!

Сабрина долго смеялась, и это радовало Музу. Значит психотерапия идет по правильному пути, пациентку уже удалось оттащить подальше от реактивного психоза или заурядной истерии.

Вечер усердно клонил голову к плечу густой, липкой южной ночи. Обе подруги, – а именно сейчас они почувствовали прелесть взаимного общения, возможного только между искренними подругами, – были захвачены новым чувством. То была пронзительная грусть, свойственная уже не трагедии, а хотя бы драме. Слезы улеглись на дно сознания, но подруги еще были близки к краю переживаний. Слезы, истерика могли выплеснуться в любой момент. Но воспоминания о Сергееве постепенно выстраивались в более спокойную линию. Обе женщины, испытавшие, может быть, самые тяжелые потрясения, вдруг почти одновременно вырвали еще один стих из тайников тетради Сергеева ("Женская логика"):

Исход дня, любви, рождения и воспитания ребенка, новой любовной страницы – все это звенья одной цепи, подчиненной особой женской логике, логике чувств, построенной на мистике и особом разговоре не только с Богом, но порой и с Дьяволом! Обе подруги снова, практически одновременно, выловили в глубинах души, – как в темном, сказочном пруду, – еще один вольный перевод Сергеева, но теперь уже из Эдгара По:

Сабрина и Муза молчали, напряженно всматриваясь в надвигающуюся ночь; Булька и Граф – верные псы – сидели у ног, тоже о чем-то своем, по-собачьи важном, думали. Жаль, что здесь же не было любимых кошек (они бы зафиксировали и астральные тела убиенных, явившихся поприсутствовать на тайней вечере. Сами собой всплыли в памяти слова еще одного перевода Сергеева из Рильке: