Владимир Лобас - Жёлтые короли. Записки нью-йоркского таксиста

Так в мою убогую жизнь вошли совершенно особые пятницы. Теперь из студии записи я выходил окрыленным, и все предупреждения редактора о том, что своевольничество неминуемо приведет к потере работы, казались мне не заслуживающей внимания ерундой… завтра в длинных и злых очередях к пустым прилавкам продовольственных магазинов будут люди шепотком повторять лихую концовку моей программы!

«ЛОЖЬ И ПОЗОР ВАШ ГЕРБ, КОЛОСЬЯ ДЛЯ КОТОРОГО ВЫ ИМПОРТИРУЕТЕ ИЗ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ».

Во, какая у меня сегодня концовка! Эти слова я помню наизусть; они жгут: это мои слова, это мои мысли!.. Разве еще задолго до того, как уехать, не примерялся я в душе тысячу раз сказать именно это, именно так – открыто! – но не смел. И оправдывал себя тем, что миллионы других людей, которые копошились вместе со мной в той, советской, жизни, порывались сказать то же самое и тоже – не смели.

Даже здесь, в тихой заводи, живя в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Мюнхене, многие из нас, сотрудников вещавших на Союз станций, вели передачи под псевдонимом, как и я. Осторожность в отношениях с КГБ всегда разумна. Но этот человек, швырнувший им: НЕ ХОЧУ БЫТЬ ГРАЖДАНИНОМ СССР! – этот автор, которого я цитировал, находился по ту сторону стены и за псевдонимом не прятался. Свое открытое письмо советскому правительству он подписал полным именем и указал адрес: «Киев, улица Тарасовская, 8, кв.6». Он преодолел страх…

Политический отдел «Радио Свобода», запрещавший своим сотрудникам любое антисоветское высказывание, пропускал в эфир публицистику Гелия Снегирева. Джентльмены детанта все-таки уважали чужую храбрость, они понимали, что этого автора ждет. И тем сильнее завидовал я – ему, что не в острословии мы с ним состязались. Суть вещей, по-видимому, заключалась в том, что он и я были сделаны из разного человеческого материала. Ибо я не чувствовал себя свободным – здесь, а он был беспредельно свободен – там!.. И еще: для меня его имя не звучало неким абстрактным символом, как имена Сахарова или генерала Григоренко, которых я никогда не видел. Его, Снегирева, я знал, помнил. Мы с ним много лет копошились рядом. И называть его я привык не по фамилии, и уж никак не Гелием Ивановичем, а по кличке, распространенной среди его приятелей – «Гаврилой»…

Я не был его другом. Мы были знакомы постольку, поскольку Гелий тоже был киношником: сценаристом, режиссером, а одно время ходил даже в киноначальниках. Он жил в центре города, в лучшей, чем я, квартире: имел такие, что мне и не снились, связи и вообще был одним из тех, о ком говорят: ну чего еще ему не хватает?..

Однажды он всех удивил: олимпийский, недосягаемый для посредственностей «Новый мир» напечатал его рассказ. Вещичку взяли у, Гелия небольшую, но это была настоящая проза и, прочитав, я больше не хмыкал про себя, дескать, как профессионал, как кинематографист, он куда слабее меня… Он был слабее потому, что был непутевым. Голова его была постоянно забита чем угодно, только не сценарными ходами, не поводами для кинонаблюдения, не спровоцированными ситуациями… Как-то по пьянке, уж и не помню, у кого из общих знакомых пили, Гаврила отвел меня в сторону:

– Сделай одну вещь…

Я удивился: у Гаврилы было достаточно близких приятелей, которых он мог бы попросить об одолжении.

– Вкатили паразиты четвертую группу…

Я рассмеялся. Каждому советскому фильму специальная оценочная комиссия присуждает группу качества. Оплата режиссерской работы производится по этой оценке. Только за самую откровенную халтуру можно было в те годы схлопотать четвертую группу, и тогда режиссеру не платили ни копейки, что, по-моему, правильно: в кино работают по призванию, халтурить в кино – стыдно.

По советским, однако, нормам поведения не полагалось взвешивать – справедлива ли дружеская просьба? Правило действовало одно: можешь помочь – помоги… У Гелия, как всегда, был роман. На этот раз – с высоченной, как баскетболистка, студенткой… Я спросил, что нужно сделать?

– Написать статью…

– О чем?

Прямые волосы свисали на взмокший лоб, пьяные глаза смеялись:

– О праве режиссера на поиск…

До меня дошло: бегая за своей «баскетболисткой», Гаврила сварганил картину левой ногой (что и прежде с ним случалось), но, если в печати промелькнет, что фильм был задуман как-то там особенно, а режиссера, «ищущего в своем творчестве новых путей», постигла неудача, то разве не следует рассматривать ее как своего рода «почетное поражение»? Оценочная комиссия не может, как правило, игнорировать мнение прессы, и после рецензии группу качества, скорее всего, переправят с четвертой на третью, и хоть половину постановочных Гаврила получит…

Я позвонил номенклатурному приятелю, члену редколлегии, рассказал, в чем дело: хороший парень, любовь – по большому счету, а денег, как у всех у нас, – нет…

– Ай-яй-яй! – сказал член редколлегии.

– Надо сделать, – неискренне канючил я: мне так не хотелось писать о каком-то страхолюдном фильме, которого я не смотрел.

– Папа! – сказал газетчик, который всех своих знакомых мужского пола называл «папами», – ответь честно: пусть уж не фильм, но по крайней мере бабу этого режиссера ты видел? Баба наших усилий стоит?

– Стоит, – «объективно» сказал я. Блондинка, студенточка. – И не упустил позлословить: – Это, несомненно, лучшее, что ему удалось в кино!

В трубке послышался хохоток:

– Папа, такие режиссеры – безусловно! – имеют право на поиски и ошибки. Да, да, да! Именно такие ошибки и делают нашу жизнь прекрасной! Твоя статья уже запланирована на понедельник. Обнимаю! – он бросил трубку.

После выступления партийной газеты оценку повысили, знакомые смеялись, мы славно пропили мой газетный гонорар, но Гелия я с тех пор так и не видел…

Мы не были настолько близки, что я должен был разыскать его и попрощаться – перед отъездом. Я вообще забыл о нем, и лишь прожив несколько лет в Нью-Йорке, сняв как-то с полки очередной номер «Континента», вдруг увидел знакомое лицо. Я решил, что обознался, так нет же! Радом с портретом был напечатан текст:

«Зреет во мне ощущение, рождается надежда, что мне суждено стать первой ласточкой. Той, которая возвестит весну свободы моей Родины. Гелий Снегирев».

Я остолбенел: это тот Гелий? «Гаврила»? шумный выпивоха? член Союза писателей? член партии?..

Я начинял свои передачи отрывками из его открытых писем, очерков и рассказов, которые шли и шли на Запад неведомыми путями, и все переспрашивал самого себя: так это тот самый Гелий?..

Еще вчера он был нуль, простой советский человек, которого можно сгноить в лагере или уничтожить в «психушке» – кто там хватится?!.. Но Гелий как-то сразу чересчур широко шагнул. Изо дня в день его имя повторяли и «Би-Би-Си», и «Немецкая волна», и «Голос Америки», и «Свободная Европа».