Владимир Лобас - Жёлтые короли. Записки нью-йоркского таксиста

Порой, правда, Гелию казалось, что следователь прикидывается здаким дураковатым бюрократом, «дубогрызом»; хотя, если вдуматься, то с какой, собственно, целью гебист мог взяться играть такую, чуть ли не комедийную, роль?..

Гелий обращался с жалким этим капитаном именно так, как тот заслуживал, не отказывая себе в удовольствии при случае и подразнить следователя:

– Скажите, капитан, вас при входе на работу и при уходе обыскивают?

– С чего вы взяли? Нет, конечно.

– Неправда, еще как шмонают!..

– Что за глупости?

– А вот и не глупости. Меня по дороге к вам на допрос и от вас – шмонают.

– Так это же не меня обыскивают, а вас.

– А вы подумайте: меня ведут к вам и кроме вас я ни с кем не общаюсь. За мной следит вертухай… Значит, шмонают – вас: или я вам что-то несу или вы мне что-то вручили. Разве не так? Вас обыскивают, вас!

Следователь со скрипом посмеялся:

– Шутник вы, Гелий Иванович…

Однажды на допросе раскапризничавшийся заключенный схватил со стола лист протокола, изорвал его в клочки и швырнул в мусорную корзину…

Лицо следователя сделалось каменным. Всему есть свой предел; нашла коса на камень! Офицер молча встал, шагнул к бронированному сейфу, открыл его и достал… Содрогнулся Гелий, не понял сразу… Однако в руках следователя оказался всего лишь навсего – флакон канцелярского клея.

Все так же молча седая голова нырнула в мусорную корзину, капитан тщательно собрал ошметки, разложил их на столе и стал подклеивать. И лишь закончив кропотливую эту работу, сказал:

– Как же вы так, Гелий Иванович? Культурный человек, а такое себе разрешаете? Протокол, хоть и не подписанный, есть документ. С меня за ваши «художества» начальство спросит, и крепко спросит!

Неловко сделалось Гелию за свою выходку: вовсе не имел он в виду унижать пожилого человека; и, полуизвиняясь, заключенный пробормотал: что же вы, мол, меня не предупредили? Я уж не стал бы…

Совершенно, необъяснимым однако, в записках Гелия выглядело то, что «странные отношения» сложились у него, оказывается, не только со следователем, а со всеми, решительно со всеми, кто окружал его во внутренней тюрьме КГБ…

Прощупывают два надзирателя-прапорщика грязные носки заключенного, резинку в его кальсонах, а писатель, кинорежиссер – барин – колет им глаза:

– До какой же мерзкой ерунды опустились вы, хлопцы!..

А бравые прапорщики в ответ – ни звука. Скушали. А дальше – больше. Обнаружив во время очередного обыска упомянутые уже стихи (и не просто так – стихи, а зашифрованные?), надзиратели поначалу отложили их в сторону, но потом к тетрадке не прикоснулись и даже не доложили о своей находке наверх, поскольку история эта никакого продолжения не имела…

С нескрываемой симпатией относился к диссиденту и главный следователь Управления, полковник Туркин: «обаятельный, умница» – эпитеты Гелия… На допросах полковник появлялся нечасто, но, если и заглядывал, то, прежде всего, справлялся не о ходе следствия, а о самочувствии заключенного, причем – не вообще, из вежливости, а входил в детали: не шалит ли сердчишко? Не мучает ли бессонница? И даже такое: не сверлит ли геморройчик? Это, знаете ли, препротивная штука, многих в тюрьме беспокоит…

Но, пожалуй, лучше всех относился к Гелию начальник тюрьмы, подполковник Сапожников, хотя лично ему этот заключенный изрядно въелся в печенки. Седьмого ноября, в праздник, когда по всей стране руководство взыскивает с блюстителей порядка за любое «че-пе» особенно строго. Гелий закричал в прогулочном дворике, что призывает всех политических узников встретить годовщину Октября голодовкой протеста!..

Произошло это на девятый день голодовки самого Гелия. В глазах у него потемнело, он потерял сознание, упал, и был доставлен в камеру на руках надзирателей…

В советской тюрьме за подобное нарушение полагается, уж как минимум, карцер: но подполковник Сапожников нашел возможным применить более мягкую меру…

«… через два дня, когда я лежал с голым задом в медкабинете и в меня насильно заливали питательную клизму, пришел начальник тюрьмы и, обращаясь к моей отощавшей заднице, огласил приказ об объявлении мне выговора за нарушение дисциплины…»

Как говорится, и смех, и грех: человек добровольно идет на каторгу, а начальник одной из самых страшных советских тюрем (зверюга ведь должен быть!) журит его – выговором в приказе…

За стеной опять послышались шаги. Из комнаты сына – в ванную, из ванной – в кухню… Ойкнула и зашуршала осколками по линолеуму бывшая тарелка или чашка. Потом в квартире стало тихо, как в могиле. Я читал, уже ничего не пропуская…

За окном струился снежок, приближался Новый год и, забыв о мелких личных обидах, седовласый капитан, которому, кроме неприятностей, дело Гелия и впрямь ничего не сулило, завел со своим подследственным разговор по душам: о некоторых веяниях в определенных сферах…

Гуманные веяния эти поощряли применение закона, согласно которому чистосердечное раскаяние иногда вознаграждается полным помилованием. В особенности – на стадии следствия… Тогда и с жены, которая помогала – ведь помогала! – распространять клеветнические материалы и которая в любой день могла оказаться за решеткой, – тоже спадут обвинения…

«Что? Много шуму „за бугром“? Надо бы нейтрализовать?» – поддел следователя Гелий.

«Да. Не мешало бы нейтрализовать, – признался следователь. – Подумайте, Гелий Иванович».

И тут вдруг надменный, насмешливый диссидент пообещал подумать!.. Капитан не мог поверить собственным ушам. И поверил только тогда, когда понял: в обмен на туманное свое обещание заключенный – клянчит поблажку. Гелию и его сокамернику вздумалось устроить в тюрьме на Новый год – елочку…

Конечно же, заключенный играл с капитаном, как кошка с мышкой, но дураковатый капитан клюнул на удочку и не только разрешил неслыханное в следственном изоляторе КГБ баловство, а собственноручно принес заключенным две или три пахнущие смолой и морозом хвойные ветки. И уж чтоб все было честь по чести, позволил арестантам сделать елочные игрушки из фольги от полученных в передаче плавленых сырков. И еще приказал гебист бессонным вертухаям – не заметить, что Гелий и его сокамерник «тайно» готовят (в мыльнице?) – из хлеба, сахару и воды по глотку хмельной бражки, чтоб чокнуться ею в новогоднюю ночь!..

Получив свою копеечную радость. Гелий на первом же после праздника допросе высокомерно заявил, что ни на какие сделки с органами не пойдет. «Этого не будет. Забудьте!». «А зря вы. Гелий Иванович, – негромко процедил капитан. – Был бы совсем другой разговор». Но у добродушного следователя и в мыслях не было мстить хитровану, хотя одного телефонного звонка из укрытого строительными лесами здания было бы достаточно, чтобы искалечить жизнь сыновьям Гелия…