Энна Аленник - Напоминание

По вечерам Саня и Нина занимались сценарием «История карикатуры». А днем на студии Саню загружали пересъемками неудачных эпизодов в чужих фильмах, иначе говоря, бросали на выручку, и обещанная ему желанная работа все отдалялась.

Как-то в конце августа он пришел домой, дал спокойно пообедать Нине и себе, прочитал новые страницы сценария, обсудил их с нею, затем сказал:

— Любим, меня срочно включили в группу… Будем снимать в Севастополе военный фильм. Пропуска оформляются. Ехать — не хочется.

Третьего сентября он вылетел со съемочной группой в Севастополь.

Тринадцатого сентября Нину навестил Левушка. Они заболтались допоздна, до «послетрамвайного времени», и ему пришлось заночевать.

А четырнадцатого утром Нине принесли телеграмму:

«Ваш муж больнице состояние тяжелое срочно приезжайте». Подписи она не дочитала. Она начала лихорадочно собираться:

— Паспорт, деньги. Успеть. Успеть за билетом.

— Нужен пропуск, Нина.

— Пропуск — долго. Дадут без… За всю войну не было… Билет должны по телеграмме… Ни разу не было за него так…

По телеграмме билет на самолет не дали. Объяснили, что без пропуска все равно в Севастополь не пустят и лучше брать билет, имея пропуск.

Пропуск ей оформили куда быстрей, чем съемочной группе, но в кассе ответили:

— На сегодняшний самолет опоздали. «Ленинград — Симферополь» отправился в одиннадцать тридцать.

За стеклянной загородкой кассы — часы. Нина посмотрела на них:

«Четыре тридцать. Это шестнадцать тридцать», — и посинела. Ее пронизало ледяным сквозняком, как ледяной иглой.

Был теплый, ласковый день бабьего лета. Светило солнце, играло на стеклах касс, в помещении было душно.

Она прижалась плечом к брату:

— Холодно, Левушка. Как страшно холодно.

Кратчайший путь в Севастополь продолжался десять

часов самолетом до Симферополя, а оттуда — четырепять часов поездом.

Самолет, которым Нина летела, опаздывал на сорок минут. Он приземлился, когда последний вечерний поезд в Севастополь уже ушел.

Она добежала до почты, показала телеграмму. Ей быстро дали разговор с севастопольской больницей и провели в кабину.

— Это жена Александра Коржина. Как он?..

— Здравствуйте! Мы вас ждем со вчерашнего дня.

— Самолет опоздал, поезд ушел, пришлите что-нибудь, «скорую помощь»!

— Лучше вам отдохнуть. Утренним приедете.

— Состояние тяжелое?

— Да… Но вы ничем не поможете. Примите валерьяночки и засните.

— Он жив?

— Вам необходимо отдохнуть.

— Он жив еще?

— Слышите, он жив?

Нинин голос не дает усидеть на месте работникам почты. Они столпились у кабины.

— Он жив еще?..

— Он в безнадежном состоянии.

— Пришлите за мной что-нибудь!

— Повторяю, вы ничем не поможете. Мы встретим вас, пошлем транспорт к утреннему поезду.

Отбой. Короткие гудки.

Кто-то доводит Нину до вокзала-сарая. Там сидя спят люди на лавках. Вповалку спят на полу — на котомках, тюках, тряпье. Она ходит по проходу из конца сарая в конец. Всю ночь ходит как маятник.

«Нет, это не значит… Отвечала грубая дежурная.

За войну огрубели. Но почему не послать „скорую“!..»

Нина ходит. А на нее смотрит безногий мальчик. Ему лет двенадцать. Сидит на лавке и сопровождает эту тощенькую в темном угадывающими горе глазами. Сопровождает от стенки к стенке и обратно.

Она тоже начинает смотреть на него и, ему кажется, тоже все угадывает.

Нина ходит и смотрит. Он сидит и смотрит — родственным, проникающим взглядом. Так проходит ночь.

В поезде говорят, что больница далеко от вокзала.

Но не встретят — не беда. Всегда две-три подводы стоят.

Возчикам охота заработать.

Нина выскакивает на платформу первой. Никого у вагона нет, кроме возчика с кнутом.

— Подвезти, барышня?

Лошадь везет десять минут, двадцать минут. Ни города, ни дома, ни дерева. Необъятный холмистый пустырь. Под колесами железные осколки. Колеса скрежещут. Солнце печет. Сердце стучит. Подводу обгоняет военная машина. Насколько бы на ней быстрей!..

— Далеко еще?

— Да вон она, правей виднеется.

На пустыре каменный забор, залатанный листами жести. За ним белое здание с разрушенным углом — больница.

— Ой, милая! Я же вас встречала, на машине. Вся киноэкспедиция на другой машине встречала. Почему не огляделись, не подождали? Надо было подождать.

— Он жив?

— Мы пойдем к нему. Но сперва освежитесь. Вы вся черная, волосы слиплись. Помоетесь, и я вас проведу.

Он там один.

Главный врач открыла дверь. С порога Нина увидела Санино лицо, устремленное к ней, чтобы что-то сказать.

Она ждала его слов. А он молчал, почти закрыв веки, до шеи закрытый простыней.

Она поняла, что ее привели в морг, когда бросилась к нему, когда дотронулась до устремленного, холодного лица.

— Не надо трогать рукой и щекой, — попросила главный врач, — это для вас опасно.

— Уходите! — крикнула Нина, опустилась на заботливо поставленный стул и стала недвижной и тихой, как Саня.

Опускаясь на стул, она задела и немного стянула простыню. Открылись пальцы Саниных ног с яркими, синими ногтями.

Она долго смотрела на ногти. Потом обеими руками держала Санино лицо. С губ вот-вот должно было сорваться слово. Между веками видны были полоски Саниных глаз с краешками их зелено-карего цвета. Она смотрела в эти краешки глаз — и вздрогнула.

— Ну, хватит, нельзя же так. Идемте отсюда.

Главный врач подняла Нину со стула, и куда-то вела, и объясняла:

— Ведь у него была дизентерия холерной формы. Синие ногти говорят о полной интоксикации. Значит, сердце не могло справиться. Подорванное было сердце. Мы все переживали, старались, но…

— Когда он?..

— Умер четырнадцатого днем, в четыре тридцать.

— Да, да. В четыре тридцать — в шестнадцать тридцать. Зачем я спрашиваю?

— Нет, не поворачивайте назад. Нельзя больше.

Я уложу вас, дам снотворное. До похорон надо поспать.

Хоронят в четыре часа. Мы ждали профессора Коржина.

Но больше ждать невозможно, слишком теплые дни.

Саню хоронили моряки линейного корабля и съемочная группа, которая на этом линкоре вела съемки. Хоронили под музыку матросского оркестра.

Оркестр умолк. До Нины как из дальней дали доходят слова:

— …Четыре года стоял насмерть… Вывел из окружения не только свою… Благодаря его находчивости спасены… И вот — такая чудовищно нелепая…

Главный врач рыдает над ухом. Нина прижалась спиной к чему-то холодному — кресту из водопроводных труб на соседней могиле. Оператор — его Саня любил — все поддерживает Нинин локоть.

Стук молотка. Саню заколачивают. Нина пошатнулась, пошатнулся крест, пошатнулась земля. И все. Конец всему.