Энна Аленник - Напоминание

Затем одному из них вполне серьезно советует:

— Как только нападет эта мужская тоска, мне тоже знакомая в далеком прошлом, — берите пилу или топор.

Стоит распилить или расколоть полкубометра дров — тоски как не бывало!

Дистанция профессор Коржин — студенты никогда не была в общении велика. Теперь, похоже, она еще больше сократилась. Коржин говорит с этими юношами, как со своими детьми. Быть может, он пытается дать им то, чего не дал родному сыну. Вникает в их заботы, как в заботы Сани не догадался или не сумел вникнуть.

Быть может, только на склоне лет приходит понимание, что помощь требуется не только больным, она нужна и здоровым. А молодым здоровым — в пору метаний, рывков честолюбия в одну сторону и рывков еще иеомозоленной совести Е другую сторону — нужна неотложная помощь. Дабы легче было добраться до своей причастности к жизни, до желания и возможности помочь жизни и тем самым себе. Известно же, что обратная последовательность: сначала помогу себе, устроюсь, согрею свое честолюбие, а затем уж подумаю, поработаю, так сказать, на общество — приводит иногда к блестящей, роскошной, но всегда пустоте. Сколько жертв такого «сначала» из века в век старательно заполняли эту пустоту вещами, деньгами, комфортом, путешествиями за моря-океаны и прочим и прочим… А пустота оставалась пустотой, изнуряющей, гибельной. И чем одареннее был человек, тем болезненнее он ее ощущал.

Вышеизложенные, вероятно не такие уж новые, но ценные мысли пишущий человек считает себя вправе приписать Коржину, так как в последние приезды слышал от него как бы отдельные звенья этих мыслей. Оставалось только собрать их и связать воедино. Следует только добавить, что Алексей Платонович, всегда веривший в лучшее, тем не менее отдавал себе отчет в том, что оказание помощи больным, даже тяжелым, куда чаще приводит к желаемому результату, чем оказание нравственной помощи здоровым. Но когда и это ему удавалось — светлел и чувствовал прямо-таки омоложение, приток освежающих сил.

— Уважаемый коллега, дорогой Алексей Платонович!

Мы безмерно рады отметить, что вы поправились, обрели прежнюю форму. Потому мы, конечно же, избрали вас председателем госэкзаменационной комиссии. Мы очень надеемся, что вы не будете возражать.

— Благодарю. Сочту за честь.

Варвара Васильевна не в восторге от этой чести. Она боится такой нагрузки. Возвращается с госэкзамена домой — одышка мучительная. Ведь аневризму не вылечить…

Сегодня отлежался, отдышался немного и рассказывает:

— Представь себе. Входит девушка: светленькие кудерьки, каблучки, в голубеньких глазах ничего, кроме страха. Ножки приблизились на несколько шажков, а дальше не идут. Стоит куколка и стоит, бледнеет и бледнеет. Смотрю на нее и думаю: бог всесильный, бог любви, зачем такие поступают в мединститут? Но что делать, зову, маню обеими руками: «Ну подойдите, подойдите, пожалуйста, к нам, доктореночек мой несчастненький!»

От этого зова комиссия развеселилась, все улыбаются куколке. Куколка розовеет, тоже старается улыбнуться и подходит к столу. На первый вопрос отвечает. На второй и третий отвечает — ты бы послушала как! Спрашиваю подробнее — знает. Знает с умом. Вопреки всяким правилам у меня вырывается: «Доктореночек, да вы просто прелесть. Благодарю за ответы. Но от имени великого поэта и комиссии должен просить вас, коллега: учитесь властвовать собою!»

Снова осень. Сырой ветер гонит по земле серьге листья и ржавые листья. Отблеск тусклого солнца мелькнет на стекле открытой форточки и исчезнет.

Алексей Платонович только что вернулся из клиники после напряженного операционного дня. Он присел за стол, что-то записал и собирается поспать часок.

Звонок из Дома правительства:

— Уважаемый профессор, дорогой Алексей Платонович! Просим вас вылететь в Мозырь. Там застрял наш ответственный сотрудник. Требуется срочная операция.

Не откажите, если, конечно, здоровье позволяет.

— Одеваюсь. Машину встречу у ворот.

Прошел еще год с небольшим. Зима. Полночный звонок Грабушка:

— Жаль будить вас, Алексей Платонович. Но просили из министерства… чтобы именно вы выехали в Березино на экстренную операцию… Сейчас у ваших ворот будет машина.

Коржин ждет у ворот. Ждет на морозе тридцать три минуты.

— Варенька, зачем ты вышла? Почему-то долго нет машины. Но вот она, не волнуйся.

— Алеша, за эту неделю ты второй раз ждешь машину, чтобы ехать к черту на рога!

Он возвращается в семь часов утра. Рассказывает за утренним кофе:

— От Минска до Березина сто десять километров.

Приехали. Ну и дела! Хирург оперировал в верхнем этаже живота, а надо было в нижнем. Пришлось этой жертве эскулапа в одни сутки второй раз делать большой разрез.

— Ты не находишь, что уже пора поспать?

— То есть как поспать? Мне надо к девяти в клинику непременно. А каким чудесным лесом мы ехали! Весной мы во что бы то ни стало выберемся и походим по этому лесу…

На столе у пишущего человека лежат фотографии…

Друзья интересуются:

— Это что, увеличенные кадры майской демонстрации?

— Нет, это похороны Алексея Платоновича Коржина.

В последний путь — семнадцатого мая пятидесятого года — его провожал весь город. На одной фотографии новая, светлая улица нового Минска запружена народом.

Она показана общим планом с далекой перспективой.

Видны сотни рядов идущих людей и стоящих стеной вдоль тротуаров. На этом общем плане не сразу заметишь… слишком маленьким кажется открытый гроб, в котором несут Алексея Платоновича в его черном костюме и белой рубашке с галстуком.

Вот план крупнее. Видны цветы — они только у ног — и несущие его студенты. И рядом с каждым — еще четверо, на смену.

На третьей фотографии несут другие. Здесь видно только изголовье гроба, плечо и голова Бобренка и профиль Грабушка. А между и немного над ними лицо Алексея Платоновича. Без очков оно задумчиво-доброе, и мягче сомкнуты вежливые губы.

У Бобренка лицо дрогнувшее и замкнутое. У Грабушка — с разливом искреннего горя. Он давно не похож на клинок в мягкокожих ножнах. Ножны поплотнели, потвердели, клинка в них уже не разглядишь.

Грабушку этот день пережить нелегко. Он несет гроб, упрекая себя и оправдывая. Оправдывая и упрекая. Два года прошло с того дня, когда горздрав назначил его главным врачом клиники. После этого назначения у него появился критический взгляд на поведение своего директора, и он заразил этим взглядом кое-кого из нового персонала.

Дарья Захаровна и Неординарный заметили, что Грабушок в своем окружении посмеивается то над тяжелым шагом Коржина, то над его «золотце мое», то над тем, как он старичку-доходяге говорит «деточка моя» и этот «деточка» вроде бы как грелкой согревается и смотрит на него, как на Христа-спасителя.