Васко Пратолини - Постоянство разума

Новорожденный младенец зажмуривается от света. Видеть свет мы начинаем лишь тогда, когда на помощь врожденному инстинкту приходит первое сознательное суждение, с этого начинается история нашей жизни.

Для меня она началась с того дня на взморье. Теперь, когда не стало синьоры Каппуджи, я легко и естественно делил свою привязанность между Милло и Иванной, и годы моего детства протекали спокойно. О двусмысленности, сопровождавшей их, я и не подозревал до той самой минуты, когда, повернув голову, спросил:

– Дядя Милло! Этот самолет трехмоторный?

И тут как бы впервые увидел их. Одной рукой он обнимал ее за талию, голова Иванны покоилась у него на груди, она гладила его свободную руку.

– Как будто. Должно быть, «дакота».

– Какой, военный или гражданский?… – начал было я.

Я сидел в нескольких метрах от них посреди изрытого, полного камней пляжа, здесь торчали большие столбы с прибитыми к ним досками, на которых был изображен череп со скрещенными костями, сидел далеко от моря, к которому запрещено было подходить. Она перебила меня и улеглась рядом с ним, словно ища тепла и защиты:

– Теперь дядя Милло мой, не приставай к нему!

Я отвернулся, самолет уходил за горизонт. Я чувствовал себя затерянным среди камней и песка, среди черных черепов на столбах, среди этой пустыни. Море – словно ее продолжение, оно кажется нарезанным на полосы, хорошо бы их раскрасить: самую дальнюю – в синий цвет, потом провести черную линию и еще зеленую – пусть бы все запестрело! Я сидел совсем тихо, разглядывая пенившиеся волны, которые бились о заграждения из колючей проволоки. Если прибой будет усиливаться, волны непременно поглотят меня! Милло и Иванна – за моей спиной, но кажется, что они бесконечно далеко: стоит обернуться – и они исчезнут вовсе. Пусть они сами нарушат чары, а я продержусь, сколько смогу.

Вдруг смешались все краски, огромные белоглазые чудища устремились на берег… Я очнулся уже на руках у Иванны, ее ласки, родной запах ее тела успокоили меня. Милло стоял, покусывая усы и привычным жестом разглаживая их указательным пальцем.

– Ну и герой! – произнес он. – Хочешь летать на «харрикейнах» и «дакотах», а сам удираешь от волн.

Она вздохнула:

– Придется к этому привыкать, многое еще будет пугать его.

Я совсем пришел в себя, потому что снова был с ними.

– Это такая игра, – сказал я.

Милло покачал головой. Он был в плаще и коричневом берете.

– Нет, Бруно, так не годится. Пойдем со мной. Не беспокойся, Иванна, топить я его не собираюсь.

Это вызов? Я принял его. Мы подошли к самому морю, стали у колючей проволоки, ограждавшей еще не разминированный участок.

– Посмотри на него хорошенько, – сказал Милло. – По одну сторону – море, по другую – ты. Вас с ним – двое, и разница между вами в том, что ты – человек. Разум тебе говорит: научись плавать, тогда и море взнуздаешь. Чтоб укротить таких коней, одного кнута мало… Впрочем, волны сегодня не такие уж большие, море ведь здесь всегда неспокойно, потому что в этом месте в него впадают реки – под землей сталкивается друг с другом много таких речек, как Терцолле, представляешь себе? А может, просто солнышко ушло, и море обиделось?

Я держал свою руку в его широченной мозолистой ладони и чувствовал себя уверенно. Чудовища исчезли. Волны, безуспешно пытаясь нас настичь, разбивались о берег в нескольких шагах от нас и откатывались.

– Ну, видишь?

– Это был «дакота» или «харрикейн»?

– Вот ты куда гнешь? Давай не юли!

Мы вернулись к машине, держась за руки. Иванна, разувшись, шла впереди. Милло сказал:

– Если хватит времени, остановимся в Пизе, я свожу вас к башне.

Но мы увидели ее лишь издалека: чудом уцелевшая, склонялась она над развалинами в венчике лунного света.

Вскоре после этого Милло проложил первую борозду в моей детской душе.

Вот мы с ним вдвоем – он и я – едем на велосипеде. Милло жмет на педали. Вдали – только недавно отстроенные заново корпуса «Фиат».

Сейчас на этом месте большой рынок с рекламными стендами, а там, где дорога пересекает автостраду, гигантские холодильники. Тогда здесь был пустырь Новоли, и, словно форт, одиноко возвышался среди него газометр.

Вечерело, мы ехали вдоль рва Мачинанте, где всегда полно лягушек и так скверно пахнет. Мы направлялись к мороженщику, который приспособил для своей торговли будку подле шлагбаума.

– Ну, а ты знаешь, что такое дядя? – неожиданно спросил Милло. – Дядя – брат матери или отца. Но ни у твоего отца, ни у твоей матери братьев нет. Я как бы заменяю брата им обоим и поэтому прихожусь тебе вдвойне дядей. Вот почему ты зовешь меня «дядя Милло». Я их друг.

– Мой тоже.

– Согласен, хоть порой от тебя только и дождешься что пинков… Давай садись, я тебя подтолкну.

Он затормозил и слез, тропинка становилась все уже, темнело, только видны были вдали разноцветные лампочки на будке мороженщика.

– С твоим отцом мы подружились еще в детстве, вот как ты с Дино. Боролись друг с другом, устраивали велосипедные гонки, бегали – кто быстрее – по площади Далмации. Я был посильней его, но зато в беге он давал мне сто очков вперед.

Согнувшись над рулем, даже не доставая ногами до педалей, которые вращались сами по себе, я все равно чувствовал себя гонщиком.

– Видно, тебе на твоего отца плевать, ты о нем и знать ничего не хочешь?

Он шлепнул меня по затылку. Я хотел слезть и удрать.

– Оставь меня, отстань, убирайся!

Потом, через много лет, мы с ним стали припоминать этот вечер.

– Мы тогда уселись в сторонке, велосипед прислонили к изгороди, я выпил пива, ты, как всегда, ел сливочное мороженое с шоколадным кремом. Тебя забавляла пена, которая оставалась у меня на усах. Ты был сообразительным мальчишкой, понимал больше, чем следовало в твои годы. Я подумал: нехорошо, если вырастешь и вобьешь себе в голову тот же гвоздь, что Иванна… Еще подумал, сколько горя хлебнешь, когда придется потом самому его вытаскивать…

– Как я себя повел после подзатыльника?

– Сперва пошумел немного, а потом бросился мне на шею и обнял так неожиданно, что я от нежности совсем раскис.

– Ну, а потом?

– Я сказал тебе правду, стараясь поосторожней слова подбирать. Так уговаривают маленьких.

– Ты прибег к своему красноречию, его у тебя хватит и для маленьких и для больших.

– Возможно. Ты меня слушал серьезно, ну совсем как старичок, так и хотелось тебя расцеловать, особенно когда я тебе объяснил, что, мол. пусть мама продолжает надеяться, так будет правильней. Теперь все кажется легким, но тогда не так-то просто было к тебе подступиться. Ты был самоуверенным парнишкой… Однако в ту минуту личико у тебя было прямо ангельское – и ты мне доверился…