Васко Пратолини - Постоянство разума

Я говорил ему: «Нет, я не пойду за тобой. Ты за реванш, как таковой, а не за обновление. Да, да, я тоже кое-чему научился, так и знай. Твой отец был фашистом – не рядовым, а какой-то там персоной, он проиграл и в решительный момент повел себя, как трус. И это огорчило тебя больше всего, потому что ты вынужден был терпеть его, а тем временем он успел привить тебе культ мести. И вот ты мечтаешь о возрождении фашизма, чтобы он воскресил твоего отца и потом снова убил его твоими руками. Что-то в этом роде я вычитал в энциклопедии. У тебя куча комплексов, ты калека».

«Не знаю, – отвечал он. – А может, такой уж я человек: увижу грязь – и готов вылизывать ее языком, чтобы стало чище».

«Но ведь, глотая всякую пакость, ты сам себя отравляешь, – заявлял я. – Мой отец тоже умер фашистом. Правда, он был молод и не занимал никаких высоких постов. Просто он подчинялся тогдашним законам. И мне не нужно отрекаться от него. Он сам похоронил себя под слоем песка, где лежит в своей черной рубахе, Я не считаю это позором для себя, хотя и понимаю, что гордиться тут тоже нечем. Я научился уважать отца и стараюсь быть лучше него, вот и все».

«Потому что тебе это внушили».

«Нет, потому что так нужно, потому что я сам так считаю!» – злился я.

Это происходило на виа Чиркондариа, в его комнате, наполненной табачным дымом и нашими голосами, мы спорили, распаляясь и стараясь перекричать шум экскаватора, выравнивавшего дно Муньоне, по которому должна была пройти дорога от Новоли до Рифреди. Так каждый день мы выбирали по нескольку горстей грунта, все больше сближаясь, и прибавляли по этажу к зданию нашего взаимопонимания, сравнивая свои книги с книгами другого, и открывали, что у нас – одни стремления.

Прощай Бруно! Мне все еще слышался его голос, смех Джерманы, их удаляющиеся шаги на лестнице, и все это сливалось с образом Лори, которая, сцепив пальцы, неподвижно глядела в пустоту… Как в тот вечер, мы были сейчас – Лори и я – одни в «берлоге»: она сидела на диване, а я курил, положив голову ей на колени.

– Я должен был предвидеть это и поговорить с ним. Быть может, я убедил бы его никуда не ехать.

– Нет. Если только этот парень был таким, каким ты его описываешь.

– Насаждать фашизм! Когда я понял это, он сказал мне… Выходит, он был просто фанатиком?

– Или просто слабым человеком, несмотря на всю свою храбрость.

У него была благородная душа, и никто не заставит меня думать иначе. Его поступки, над которыми он сам потом смеялся, были достойны подчас внимания карикатуриста. Однажды у Трех камней он поймал за узду несшуюся лошадь, она сбила его с ног, но ему все-таки удалось остановить ее, после чего он хромал несколько месяцев; когда же крестьянин, хозяин лошади, стал его благодарить, он сказал ему в глаза: «Оказывается, ты вон какой уродина! Жалею, что помог тебе». Но если он был слабым, он тем более нуждался во мне. Подобно тому как меня умиляли его великодушие и слепота, мой взгляд на вещи, несколько сумбурный, но при этом не отрывающий меня от земли, удерживал его от необдуманных поступков. Я как бы уравновешивал его. Мы словно тянули канат, каждый к себе, завоевывая метр за метром, и всегда оказывались рядом у середины каната.

В дни венгерских событий прежние друзья Бенито, с которыми мы когда-то учинили побоище на берегу Терцолле, зашли за ним: «Пойдем, что ли». Их было трое, и смотрели они вызывающе; так же как в тот раз, ими предводительствовал Виньоли, мой товарищ по техническому училищу. И мы устроили свою Венгрию: я и Бенито с одной стороны, а они втроем – с другой. И нам не понадобилась помощь русских: появления Дино в нужный момент оказалось вполне достаточно для того, чтобы уравнять силы, и – трое на трое – мы через несколько минут обратили их в бегство. Этот случай ознаменовал окончательный разрыв Бенито с теми молодчиками. Так же случалось и у меня с Милло: если мы решительно восставали друг против друга, все начиналось с повода, касавшегося лично нас и никого больше.

Было время, когда коммунизм и Милло отождествлялись в моих глазах, и я выставил из дому обоих. Но в ту пору коммунисты остались одни… Они чувствовали себя виноватыми, хотя были тут ни при чем, а на них смотрели в полном смысле слова как на прокаженных. И, точно волки, они скалили зубы, принимая как должное все: укусы, выстрелы. Партия дрогнула – так говорят теперь, – но ее фундамент остался незыблемым. И тогда мы, ребята, решили вступить в ее ряды.

Я отправился к Милло и попросил его рекомендовать нас в Федерацию коммунистической молодежи – меня, Дино, и Бенито. Армандо – нет, потому что у Армандо была траттория! А Джо, тот не мог из-за отца Бонифация. Нас поручили – нас, подростков, – двадцатилетним парням, наверняка надежным, но недалеким. Они были из числа тех, для кого пролетарский интернационализм превыше всего. Увидели мы там и смазливые и чистенькие физиономии знакомых с виду парней, с какими можно разговаривать за бильярдом и у музыкального автомата, где они не напускают на себя строгость, если ты ставишь их в затруднительное положение; но и эти были – сама дисциплина, которую они считают сдерживающим началом. Они боялись стать отщепенцами, если их погонят из партии. Но не это главное в моих сегодняшних воспоминаниях. Одним словом, дело не пошло дальше первого заседания…

– Я здесь потому, что был фашистом, – начал Бенито. – Потому, что я понял.

Тощий и длинный парень по имени Корради, в то время секретарь молодежной ячейки, а теперь работник аппарата, заявил:

– Этого мало. – По его мнению, Бенито должен был бить себя кулаком в грудь, признавая свою вину и клятвенно отрекаясь от прошлого. – В рядах коммунистов нег места тому, кто не очистился от скверны. Разве я спросил, кем был твой отец? А ведь я знаю кем, – подчеркнул он. – Для меня важно, кто ты сам. До вчерашнего дня ты был черным. И ты должен покаяться во всем, если не хочешь, чтобы тебя приняли за провокатора.

В те мрачные дни они чувствовали себя осажденными. В этой комнате в Народном доме нечем было дышать, но казалось, что воздуха не хватало мозгу, а не легким. Допустим, сердце тут ни при чем, ну а разум? Я попытался вставить что-то, но мне не дали – таков порядок.

– Жди своей очереди, – бросил Корради, – тем более что за тобой ничего плохого не числится.

Я поблагодарил его, мысленно послав к черту, и посмотрел на Бенито. Он сидел с таким видом, как будто все происходящее доставляло ему удовольствие. А ведь я знал его: если он начинал строить из себя шута, значит, у него чесались руки.

– Но позвольте, – спросил он, – как же я могу утверждать, будто до вчерашнего дня я был другим? Если так, то вы приняли бы в Федерацию молодых коммунистов новорожденного или, в лучшем случае, робота. А я пришел к вам со своим опытом.