Юрий Сбитнев - Эхо

Я впервые услышал это название. По-русски оно звучало Холог, так было обозначено и на картах, так называли вес мои знакомые, рассказывая самые удивительные истории.

Я видел Холог, проплывая года три назад по реке. Целый день кружились. И этот громадный, мрачный лесистый хребет, приближаясь, то возникал прямо по курсу, то оказывался слева от нас, а то неожиданно выплывал справа, все грознее и суровее нависая над рекой. И было в этом бесконечном кружении что-то роковое и тайное.

А на самой вершине курился едва различимый дымок. Старожилы утверждали, что Холог курится так уже многие десятилетия. Дым этот выходит из-под земли, а где, никто не знает.

И вот теперь мы с Ганалчи стоим где-то рядом с этим курением. И я пристальнее оглядываю все, что близко окружает меня. И вот всего лишь в каких-то десятках метров среди черных, словно обугленных, скал вижу, как что-то струится и дрожит едва различимо.

И Ганалчи, уловив мой взгляд, говорит:

– Холи дышит…

«Холи» no-эвенкийски – «мамонт».

Я прилетел в Хамакар на маленьком ЯК-12 с надеждой попасть в оленьи стада, кочующие по северной кромке тайги на границе с Великой тундрой. Мне повезло: в Хамакаре был Ганалчи, с которым познакомил меня секретарь райкома и который, как оказалось, еще раньше спас меня от верной смерти на мертвом калтусе. Он сразу же узнал меня, заулыбался, протягивая руки, а я все еще силился припомнить, кто же это из моих знакомых так рад нашей встрече. И только когда Иван Константинович, хозяин дома, в котором мы и встретились, усадил за стол и потекла неторопливая беседа, я узнал Ганалчи, хотя не узнать его было просто-напросто невозможно. В отличие от большинства эвенков он высок ростом, плечист и длинноног, спину держит всегда прямо, определяя этим гордую, независимую осанку. Но лицом необыкновенно добр, хотя черты его сурово и волево явлены. Этот тип лица в наших северных краях стал удивительно редок. А на первых фотографиях, сделанных в начале века и даже в тридцатых годах, самый распространенный: резко обозначенные скулы, высокий лоб, хорошо выраженные дуги бровей, узкий, но длинный разрез глаз, тонкие волевые губы и над ними не приплюснутый, но хорошо определенный чуть с горбинкой нос.

Может быть, такое необычное для сегодня лицо таежного жителя определяла прическа – по-особому туго заплетенная косица, ни разу за всю жизнь не тронутые ножницами волосы. Ганалчи не носил косицы, брил голову, но лицо его такое, как на старых фотографиях.

Впервые разглядывая те снимки, я немало удивился, поскольку люди, изображенные на них, были знакомы по детскому увлечению индейцами. Это были независимые герои саванн и прерий, верные справедливым законам предков, гордые и бесстрашные. А тут они сидели на траве среди тайги, выпрямив крепкие спины, мягко подложив под себя ноги, обутые в легкую, сшитую из оленьих камусов обувь, с гордо поднятыми головами и с уважением и великим вниманием слушали бородатого русского.

Фотография запечатлела первый советский съезд – суглан, на который сошлись несколько издревле кочующих рядом родов. Среди них был и Ганалчи – старейшина рода Почогиров.

За столом у Ивана Константиновича мы разговорились.

Ганалчи говорил неторопливо, мягко, иногда делая длинные паузы, подбирая нужное русское слово. И когда не находил, вопросительно обводил взглядом всех сидящих за столом. И кто-нибудь обязательно произносил такое слово. Но оно не всегда подходило. И тогда Ганалчи обращался ко мне, стараясь объяснить, что он хотел сказать. Я его понимал, и это ему нравилось. Когда он говорил, все почтительно молчали, стараясь и слова не проронить. Его не перебивали, но и он никогда не перебивал других.

Иван Константинович, как большинство нынешних жителей тайги, был неудержимо словоохотлив, в движениях скор, даже суетлив, а по мере того как выпивал, становился и криклив. Но стоило Ганалчи сказать что-либо, хозяин замолкал. Эту предупредительность окружающих я заметил сразу, и она нравилась мне.

Нравилось мне и то, как вел себя за столом Ганалчи. Ел он немного, не торопясь, пил мелкими аккуратными глотками, отставляя неопорожненный стакан в сторону, во время всей трапезы молчал и к еде относился с уважением. Глядя на него, и остальные старались есть аккуратнее и вдумчивее.

Главный наш разговор начался во время чая, когда Ганалчи, прикрыв ладонью стакан, куда Иван Константинович собирался подлить спирта, что-то сказал по-эвенкийски.

Хозяйки подали чай в эмалированных кружках, и Ганалчи долго обминал свою ладонями, ухватывая ноздрями пахучий парок, потом отпил несколько глотков, сладко щурясь и чему-то улыбаясь.

Как начался разговор о звездном небе, я не заметил. Помню только, Иван Константинович что-то втолковывал окружающим о том, как лень было голову поднять, потому и уехал не туда, куда надо. И вокруг смеялись, а он все повторял, все хлопал себя по бедрам ладонями, мотаясь из стороны в сторону, словно бы ища чего-то и зовя кого-то:

– Хэглен! Хэглен! Хэглен!

И тогда Ганалчи, наклонившись ко мне, объяснил:

– Хэглен – Звезда Севера…

– Полярная, – сказал я.

– Да, да, Полярная…

В тот вечер я узнал, что в громадном Круге Жизни совершает движение все, что есть, что было и что будет. Круг этот вечен и никому не подвластен, и каждый, кто имеет глаза, от таежной липучей мошки до холи – мамонта, видит его. Но не каждый понимает, что есть он, Круг Жизни.

– Ты понимаешь? – спросил я старика, впервые следуя древнему обычаю, где нет в обращении превосходных степеней.

И все за столом вмиг замолчали, а мне стало вовсе не по себе и до стеснительного стыдно.

– Да, – просто ответил Ганалчи.

И в этом ответе тоже не было ничего превосходного, выделяющего его из общего круга. Долго, словно подыскивая нужное слово, щурился и наконец сказал:

– Понимаю…

Так мне стало известно, что в Большом Круге Жизни есть Круг Зверей. В нем, следуя друг за другом, движутся двенадцать животных. И было это не что иное, как двенадцать созвездий Зодиака. Вот это слово, слышанное мною с самого раннего детства, хранило всегда в себе какую-то запредельную тайну, какую-то невообразимую силу и значимость. Круг Зверей. Тогда я еще не задумывался над смыслом слов. Не думал, что многие из тех, ставших обычными и расхожими, пришли к нам в своем первозданном виде из тысячелетий древности, от пращуров. Никто не объяснил мне вовремя значения слова зодиак, и я, прожив на земле немало, немало прочитав мудрых книг, так и считал, что слово это обозначает что-то вроде звездного знака. И вот недавно, листая популярную книжицу, вдруг нахожу, что «зодиак» по-гречески zodiakos – не что иное, как звериный круг. Тысячелетия и тысячелетия назад назвали его так древние греки, определив каждому созвездию образ животного. И Ганалчи называл его так же – Звериный Круг.